– Обеспечу всем необходимым, - заверил Ричи. Дома у него давно хранился пакетик индийской зелени, с помощью которой он в одно время пытался стимулировать мыслительные процессы. Однако, вдохнув сладкий дым, Ричи лишался способности не то что думать, но и назвать собственное имя. На Моргана синий дым работал иначе, превращая его в машину по генерации безумных и потому, возможно, не описанных ранее идей.
– Я рассчитываю на тебя, Мори.

– Без проблем, братишка! Весь к твоим услугам. Получишь "Оскар" за свой новый роман.

– "Оскар" дают за другое, Мори.

– Да какая разница! Главное - всемирное признание, слава, женщины, бухло!
– разошёлся кузен.
– Бьюсь об заклад, я бы и сам стал отличным писателем, если б имел больше времени.

– И если бы умел писать.

– Да, с этим не срослось, что поделать.

– Код от подъезда помнишь?

– А как же! Выбил его у себя на руке. Нет, не на этой. И не на этой. На другой.

– Тогда до завтра.

– До завтра, брат.

Ричи ясно отдавал себе отчёт, что Морган находится под мухой и вряд ли вообще будет помнить к вечеру их разговор, но тяжесть упала с писательских плеч, предоставив горе-автору долгожданную отдушину, окно в мир неожиданно ускользнувшей свободы. Избавленный на сегодня от повинности самоистязания, Ричи решил посвятить остаток дня прогулкам по городу, где-то в безднах меркантильных помыслов надеясь, что ощущение необязательности поможет его мыслительному сфинктеру расслабиться и выплюнуть застрявшую в его спазматических недрах новую идею. Ветер странствий легко покачнул колыбель надежды, пропев младенцу Строубэку о том чудесном прецеденте, когда во время бесцельного блуждания вечерними тротуарами рабочего квартала ему на ум пришел сюжет рассказа "Цистерна "Молоко" с кровью младенцев", подарившего автору отдельный столик на литературной конвенци, привившей ему стойкую неприязнь к своим почитателям.

Короновав себя шляпой с загнутыми полями и обмотав вокруг шеи декоративный шарф, чтобы не выделяться в безликой толпе хипстеров, перед выходом из дома Ричи по привычке взглянул в зеркало, откуда смотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами эталонный налогоплательщик, на чьём лице всё яснее вырисовывались отличия прошлого от настоящего, человек слишком старый, чтобы вступить в клуб автобусных таранщиков и ружейных лобзателей, но слишком молодой, чтобы стать вторым почётным членом сообщества погибших за грехи человеческие. Опустив на разучившиеся улыбаться глаза тёмные очки, смягчающие резонансное восприятие перемалывающего судьбы времени, Ричи покинул обитель медленного увядания, дав себе предварительную установку шагать вперёд, как тогда, в детстве, когда сам путь был целью, безо всяких конечных пунктов назначения, и, по возможности, не отказываться от маленьких внезапных радостей.

Вторая половина дня стала для Ричи последним гвоздём в колесо его автомобиля гуманности, отданного на прокачку Пинхеду.

Новый Иерусалим пестрил расклеенными на каждом углу объявлениями о сегодняшнем открытии ежегодного интеллектуального маскарада Джи Эфа, проводимого Тайным Нигилистическим Сообществом Анонимных Экспертов, где страждущий искатель мог получить ответы на многие волнующие его вопросы касательно глобальных и личных проблем, разжиться дельным советом, а также приобрести предметы передового современного искусства - зацикленные минималистские полотна и смысловые видеонарезки. Обязательными атрибутами маскарада являлись усы и маска, потому Ричи, не теряя ни минуты, заскочил в ближайший магазин "Всё по три доллара", где купил необходимый комплект джентльмена за пять девяносто девять, и немедленно отправился в городской сквер, по адресу которого, согласно информации на плакатах, должен был состояться маскарад. Величайшее разочарование ожидало Ричи часом позже, когда, проблуждав среди сбившихся в кучки членов Тайного Нигилистического Сообщества, обсуждающих мировые вопросы экономики, искусства и политики, он не смог обнаружить ни одного эксперта возрастом старше восемнадцати лет. Над тем, было ли это хитрым рекламным ходом расположенного по соседству со сквером магазина "Всё по три доллара" или очередным социальным явлением, смысл которого Ричи никогда не удастся постичь, он не стал размышлять.

Вооружённый бесполезно болтающейся в руке маской, ценитель высокого искусства Строубэк направил свои стопы к театру, где в залах вечности надеялся найти укрытие от напирающей со всех сторон несовершенной абсурдности. Ещё издалека он заметил высокодуховную элиту, предающуюся жаркому обсуждению готовящегося представления у одного из застеклённых презентационных плакатов. Любопытство и полностью соответствующий окружению гардероб Ричи позволили ему без особых трудностей слиться с почтенной публикой, предвкушающей грандиозное зрелище, и воочию узреть премьерный баннер. Однако вместе с тем, как взгляд его всё ниже скользил по щитку с презентацией, а мозг тщательней пережёвывал возможную содержательность спектакля "Чего боятся мужчины", сердце Ричи обливалось ниагарскими потоками крови, лицо - стыдом, а чувство справедливости забилось в истерике от того, что однажды мамонт затоптал не того питекантропа, и теперь его расплодившиеся потомки разносят по творческой Пангее эпидемию антигениальной обобщённости, категорической классификации и образцово-показательной заярлыкованности мышления, вся квинтэссенция которых вместилась в названии данной постановки. Борясь с рвотными позывами с одной стороны, а с другой - неудержимым желанием жечь, Ричи надел купленную как нельзя кстати маску и оросил присутствующих сорвавшей все клапаны терпимости струёй ругательств, состоящей из самых грязных речевых оборотов, но и эта река словесных помоев показалась ему райской амброзией в сравнении с тем, что в действительности распирало его нутро при виде умасленной физиономии главного актёра. Конечно, такое представление должно было собрать огромное число зрителей - одна часть разделённого на два условных пола человечества придёт полюбоваться на пороки второй, а вторая, в свою очередь, явится на премьеру, дабы отыскать в сценическом образе полное несоответствие с собой и потешить тем самым чувство собственной уникальности. Но почему бы не пойти дальше и не поставить, например, "О чём молчат прокариоты" или, лучше, "Страсти подцарства хордовых", заполучив таким образом благодарных зрителей в виде грибов, лишайников и, чего уж там скромничать, членистоногих?

Умолкшая в негодовании публика, всецело состоящая из нулевых пациентов мизантропии, искренне не понимающих причины ненависти к себе и предмету их обожания, одарила Ричи высокомерно-презрительными взглядами, разбившимися о непреступно-улыбающуюся спасительную маску. Выбравшись из начавшей вскипать, подобно полному чайнику, толпы, он призвал на помощь небогатый опыт медитационных техник и, кое-как успокоив рвущиеся истлевшими струнами нервы, решил обратиться к чему-то более возвышенному, уходящему корнями к античности, поэтому выбор его лёг на спектакль "Гораций-глиномес". Вопреки всем опасениям Ричи, это была довольно скучная постановка, повествующая о нелёгкой судьбе гончара Горация, который, как ни странно, занимался своим гончарным делом. Сквозь сюжет тонкой нитью проходила проблема отношений римского ремесленника с молодой весталкой, которая разрывалась между земными желаниями и принесённым ею обетом благочестия. Однако что-то в ней смущало Ричи. Как будто едва заметная печать похоти прослеживалась в её сценическом образе, и играла она не роль, но несостоявшуюся себя. Но ведь в действительности она совсем не чиста, и каждую ночь танцует свинг под имитацию звуков терапевтического осмотра!
– бесцеремонно расталкивая извилины, зашевелилась в голове Ричи навязчивая мысль, бесконечно повторяясь и, как вирус, совершенствуясь, принимая новые формы и детали: какие положения она предпочитает? Предохраняется ли, или ей больше по душе натуральные ощущения? Сторонница ли она классических приёмов или любит выдумывать что-то новое? И, главное, кто её компаньон и вдохновитель - уж не тот ли крутящий горшки глиномес? Так демон, получивший лицензию на глумление над Ричи, отрывался на полную целый час, пока объект его насмешек, проклиная свой организм, отказывающийся усваивать искусство в любом из его проявлений, не покинул театр в антракте.

Серый октябрьский вечер налетел на выставивший защитные фонари город, прорвал оборонительные рубежи зажжённых окон, залил нуарными чернилами переулки, в которых поспешил утонуть сбежавший из узилища лжи Ричи. С раскисших небес срывались капли божьей скорби, тщетно пытаясь смазать дефекты первых дней творения; опустив поля шляпы, Ричи ускорил шаг, всеми нитями промокшей души желая поскорее оказаться дома и вновь предаться блаженству уединения, как вдруг на побитом оспинами перекрёстке пред ним возникло существо, чьё появление заставило Ричи застыть, как Юдифь, узревшая небесный огонь и серу. Чёрными ягодами глаз на него уставился голубь, молодой и глупый, с ещё не обросшим восковицей клювом и беспорядочно торчащими, словно булавки в игольнице, перьями. Нечто роковое представилось Ричи в этой встрече. Задержав дыхание, он стоял недвижим, чтобы птица не смогла заподозрить неладное, но и так, чтобы всё её внимание принадлежало исключительно ему, а между тем по дорожной артерии расходился звук приближающегося транспортного средства. Уснувший кинопроектор зажевал кадр секунд на пятнадцать, но заточение в рамках одного эпизода показалось Ричи десятилетием, нарастившим ему кудрявую бороду и окрасившим её в цвет седины. Пронёсшийся мимо автомобиль службы вывоза нечистот, на кабине которого красовался слоган "С любовью к работе и клиентам", полностью аллюзирующий состояние Нового Иерусалима, чавкнул и хрустнул колёсами, оставив в подарок Ричи лицезрение распластавшегося на асфальте трепыхающегося голубиного тела. Следом, ненамного отставая, проехал автобус похоронного бюро, подарив птице окончательное избавление; свет открытых окон озарил затаившийся переулок, танцевальная музыка заглушила целительный белый шум спящего квартала, а радостные родственники усопшего осыпали Ричи праздничным конфетти.

Повстречавшись с долгожданной смертью, доктор Строубэк ощупал свой пульс на предмет изменившейся частоты биения, но осенний холод запястий упрямо твердил о персистентном состоянии его организма. Космическая пустота растекалась по венам новой дозой, не подарив Ричи и крупицы новых впечатлений, будто всё это он уже видел не одну сотню раз. Голубь, избавившись от суеты, отправился туда, куда суждено отправиться всем, оставив в сердце подтолкнувшего его к фатальной черте наблюдателя не жалость, но тихую зависть, подпитанную осознанием того, что судьба по ошибке неверно распределила их роли, и в правильном мире они должны поменяться местами. Быть может, думал Ричи, ему как раз и стоит освободить свою душу в надежде, что новая жизнь подарит ему счастье принять образ Моргана, или какого-нибудь скрывающегося под маской эксперта или, на худой конец, глиномеса, совращающего в оливковых зарослях весталку, но где-то в недостижимых глубинах разума, скрывающих единую истину, он знал, что люди, ошибавшиеся всю историю своего существования, ошиблись и в этот раз, уверовав в безоговорочную реинкарнацию. Теперь Ричи понимал, что приговорённый им голубь был единственным существом, с которым он имел больше общего, чем с любым человеком - такой же потерянный, ненужный и дезориентированный, как светлокожий человек в центре пережившей Второе Великое переселение народов Европе.