Шрифт:
2
Двадцатая верста — подмосковная станция Белорусско-Балтийской железной дороги, ныне станция Баковка Московской железной дороги.
2
Ах, Шуберт, Шуберт! Твой «Двойник» [3] В раструб души ее проник, И рокотал, и сердце ранил, И душу страстную тиранил. Хозяйка бедная всю ночь Глядит на дверь певца — точь-в-точь Злосчастный евнух, страж гарема, Стоит и всхлипывает немо, Сжимает кулаками грудь, И только в горле бьется ртуть. Я что ни день твердил соседям: — Друзья, давайте переедем. Не соблазняйте малых сих Пыланием сердец своих.— А бас и хрупкое сопрано В ответ со своего дивана Хохочут так, что спасу нет, Кричат: — Да ну тебя, сосед! 3
«Двойник» — песня Фр. Шуберта на слова Г. Гейне.
3
Однажды, синий от мороза, Я брел со станции домой. Добрел, и тут же за Ломброзо [4] Сижу, читаю… Боже мой! Свечи мигающее пламя Ужасный образ создает: С его нечистыми глазами, С его петлистыми ушами, Как в гробовой сосновой раме, В дверях Преступный Тип встает. — Налоги за истекший год И за дрова внести мне надо. Я получить была бы рада Не то чтоб за февраль вперед, Хоть за январь мне заплатите, Коль нежелательных событий И впрямь хотите избежать. Итак, я жду. С вас двадцать пять. О, эта жизненная проза И уши — две печати зла! Антропология Ломброзо Вдруг подтверждение нашла. Хозяйка хлопнула дверями И — прочь! Колеблемое пламя Слетело с фитиля свечи, Свеча погасла, и завыло Всё окаянное, что жило Внутри нетопленой печи — Те упыри, те палачи, Что где-то там, в ночи унылой, Терзают с неизбывной силой Преступных Типов за могилой. А за окошком тоже выло: Плясала по снегу метель, Ее дурманил свежий хмель, Она плясала без рубашки, Бесстыже выгибая ляжки, Снежинки из ее баклажки, Как сторублевые бумажки, Метались, клювами стуча В стекло. Где спички? Где свеча? 4
Чезаре Ломброзо (1836–1909) — итальянский психиатр, антрополог и криминалист, основатель антропологической школы в науке уголовного права. Его работу «Преступный человек» (1876) в переводе на русский язык читал персонаж поэмы, от лица которого ведется повествование.
4
Я — к двери баса и сопрано. Казалось мне, что я кричу, А я едва-едва шепчу: — Кто у меня задул свечу? Кто спички выкрал из кармана? Кто комнаты сдает внаем, А в комнатах температура Плюс пять? Преступная Натура Нарочно выстудила дом: Ангина хватит, а потом Прости-прощай колоратура. Все — Балалайка! У нее В буфете между чайных ложек Отточенное лезвие Захоронил сапожный ножик. Она им режет кур. Она В уме совсем повреждена. В ее глазах горит угроза Убийства. От ее ушей Злодейством тянет. Сам Ломброзо Ушей петлистей и страшней Вовек не видел. Бойтесь мести! На почве зла родится зло. Бежим! Бежим! Я с вами вместе! Увязывайте барахло! Тут я упал в передней на пол. Не знаю, сколько я лежал, Как долго пес лицо мне лапал И губы языком лизал. Меня в постель перетащили. Хинином душу мне глушили, Гасили снегом жар во лбу, А я лежал как труп в гробу. Моя болезнь гнилой горячкой Слыла тому сто лет назад. Стояла смерть в углу за печкой, И ведьмы обложили сад, И черти по стене скользили, Усевшись на свои хвосты, И с непомерной высоты К постели жмурики сходили: — Погибли мы и ты погиб! Угробит всех Преступный Тип! 5
Зима прошла. Весною ранней Очнулся я — один, один, Без помощи, в сплошном тумане, В дурмане, без гроша в кармане… За стенкой — тихо на диване, И всюду тихо. Из глубин Души нахлынув, слезы льются… Дверь настежь! Вижу донце блюдца И руку. Слышу: — Гражданин! Возьмите огурец соленый — И блюдце брякнулось на стул, И все затихло. Пораженный Явленьем жизни возрожденной, Не выплакавшись, я заснул. Соседка с мужем возвратилась Домой, когда уже в окне Луна сквозь облачко светилась. И что она сказала мне? — Какая радость! Ваша милость Для новой жизни пробудилась! Ура, ура! Мы с муженьком Сейчас напоим вас чайком. Весна была, как Боттичелли, И лиловата, и смутна. Ее глаза в мои глядели Из приоткрытого окна, Ополоумев, птицы пели, Из сада муравьи ползли. Так снизошло к моей постели Благословение земли. 6
Настал июнь, мой лучший месяц. Я позабыл угарный чад Своих январских куролесиц, Метелей и ломброзиад. Жизнь повернуло на поправку: Я сам ходил за хлебом в лавку, На постном масле по утрам Яичницу я жарил сам, Сам сыпал чай по горсти в кружку И сам себе добыл подружку. Есть в птичьем горлышке вода, В стрекозьем крылышке — слюда, — В ней от июня было что-то, И после гласных иногда В ее словах звучала йота: — Собайка. Хлейб. Цвейты. Звейзда. Звучит — и пусть! Мне что за дело! Хоть десять йот! Зато в косе То солнце ярко золотело, То вспыхивали звезды все. Ее душа по-птичьи пела, И в струнку вытянулось тело, Когда, на цыпочки привстав, Она вселенной завладела И утвердила свой устав: — Ты мой, а я твоя.— И в этом Была основа всех основ, Глубокий смысл июньских снов, Петрарке и другим поэтам Понятный испокон веков. 7
Искать поэзию не надо Ни у других, ни в словарях, Она сама придет из сада С цветами влажными в руках: — Ух, я промойкла в размахайке! Сегодня будет ясный день! Возьми полтийник и хозяйке Отдай без сдайчи за сирень! — Еще словцо на счастье скажет, Распустит косу, глаз покажет, Все, что намокло, сбросит с плеч… О, этот взор и эта речь! И ни намека на Ломброзо Нет в этих маленьких ушах, И от крещенского мороза — Ну хоть бы льдинка в волосах: Сплошной июнь! За йотой йота Щебечет, как за нотой нота, И что ни день — Одна забота: Сирень — жасмин, жасмин — сирень. 8
Соседям Йота полюбилась. Они сказали: — Ваша милость! Давайте чай квартетом пить! — Она им: — Так тому и быть! — Мы дружно пили чай квартетом, Боялись выйти со двора И в доме прятались: тем летом Стояла дикая жара. Хрустела глина в переулке, Свернулась жухлая листва, В канавах вымерла трава, А в небо так забили втулки, Что нам из влажных недр его Не доставалось ничего. Зной, весь в дыму, стоял над миром, И был похож окрестный мир На рыбу, прыщущую жиром, В кипящий ввергнутую жир. Но зною мы не поддавались, Водою с милой обдавались, И пили чай, и целовались (Мы, и целуясь, пили чай Полуодетые). И это Был островок в пожаре лета, И это было сущий рай. Но, занятые чаепитьем, Мы, у соседей за столом, Потрясены одним событьем Однажды были вчетвером. Вошла хозяйка. Страшным взглядом, Как Вий, окинула певца. Глаза, впечатанные рядом В пергамент желтого лица, Горели отраженным ядом, И нож сверкал в руке. Она Была почти обнажена. Не скрыв и половины тела, Хламида на плече висела, Распущен был седой пучок, Пот по увядшей коже тек. Она воскликнула: — Зачем он В мой дом проник с женой своей? Оставь, оставь ее, мой Демон! А ты сокройся от очей, Змея, чернавка, сербиянка, Цыганка, ведьма, персиянка, И подходить к нему не смей! Что сделал ты со мной, злодей? Кто я теперь? Двойник, воспетый Тобой самим в проклятый день! Меня казнят — и пусть! За Летой С тобой моя пребудет тень. Умри ж! — На стул хозяйка села, И нож сапожный уронила, И в сторону сползла со стула, И на пол замертво упала. Тогда с лицом бледнее мела, Дрожа от ужаса, певец Вскочил и крикнул: — Я подлец! Она моей любви хотела, А я плевал на это дело, И вот теперь она мертва! — А милая моя сидела, Она ничуть не побледнела, Чай допила, калач доела И молвила: — Она жива. Вскричал певец: — Что делать будем? Как я теперь — источник зла — Посмею показаться людям?! Моя подружка изрекла: — Давайте куйпим ей щегла!