Имена на поверке
вернуться

Смоленский Борис Моисеевич
Шрифт:

Читая внимательно стихи молодых авторов того времени, нельзя не обратить внимания на одну трагическую особенность. Почти все они ясно сознают то, что можно было бы назвать возможной необходимостью своей гибели. Они знали, на что идут, и бесстрашно смотрели в глаза смерти. Ни бахвальство, ни шапкозакидательство не были свойственны этим золотым ребятам. Характерно также, что, слагая стихи, похожие на прижизненные эпитафии, они везде говорят о поколении в целом, не отделяя себя от него. Николай Майоров пишет о людях, которые уйдут, «не долюбив, не докурив последней папиросы», и он уверен, что

Когда б не бой, не вечные исканья крутых путей к последней высоте, мы б сохранились в бронзовых ваяньях, в столбцах газет, в набросках на холсте.

Стихи, сходные с этими, есть у Георгия Суворова, буквально за день до своей героической гибели под Нарвой написавшего чистейшие по чувству и высокотрагические строки, которые могут стать эпитафией многим из его сверстников:

В воспоминаньях мы тужить не будем, Зачем туманить грустью ясность дней? Свой добрый век мы прожили как люди — И для людей.

Эти люди гордились своим поколением, и теперь поколение гордится ими.

Высокая скромность владела юными героями, когда от имени сверстников они писали свои строки. Теперь и в «столбцах газет», и «в набросках на холсте», и «в бронзовых ваяньях» запечатлеваются дела и подвиги, черты и образы людей, отдавших жизнь за наше Настоящее. Со временем, мы уверены, будет создана всеобъемлющая антология поэтов, павших в боях Великой Отечественной войны, — они заслужили себе этот общий памятник. Пусть одним из кирпичей его основания станет этот сборник. Он не может претендовать на полноту, но и то, что он включает, красноречиво свидетельствует о многом — молодом, светлом, талантливом.

Сергей Наровчатов

Александр Артемов

Хасан

На ветру осыпаются листья лещины И, как яркие птицы, несутся в простор. Покрываются бронзой сухие лощины И горбатые древние выступы гор. Над кривым дубняком, на крутом перевале, Опереньем сверкая, взлетает фазан. В окаймленье вершин, как в гранитном бокале, Беспокойное озеро — светлый Хасан — Расшумелось у сопок, шатая утесы, Поднимая у берега пенный прибой. И волна, рассыпая тяжелые слезы, Бьется глухо о камни седой головой. Так о сыне убитом, единственном сыне, Плачет старая мать, будто волны у скал, И в глазах ее выцветших долгая стынет Напоенная скорбью великой тоска. Молчаливые горы стоят над Хасаном, Как тяжелые створы гранитных дверей, И повиты вершины белесым туманом, И разбиты утесы огнем батарей. И на склонах исхлестанной пулями сопки, На камнях обомшелых, в покое немом, Под косыми камнями ржавеют осколки Отвизжавших снарядов с японским клеймом. Угасает закат, ночь идет на заставы. Грозовое молчанье тревогу таит. Нерушимой вовек, будто памятник славы, Высота Заозерная гордо стоит.

Корабли уходят в море

Едва приподнимутся флаги Над ровною гладью залива И дрогнут в зеленых глубинах Прожорливых рыб плавники, — Над берегом белые чайки Взвиваются стаей крикливой, И, кончив последнюю вахту, Мерцают вдали маяки. Синеет высокое небо, И солнце встает над водою. Гонимые ветром проворным, Туманы спускаются с круч. Над городом в утреннем дыме Пылает огромной звездою В широких зеркальных витринах Рассветный приветливый луч. Мы снова на вахту выходим, Плывем в голубое безбрежье, В спокойное яркое утро, В рассвет, что на море упал. Мы видим, как по носу прямо Дельфин заблудившийся режет Спинным плавником заостренным Ленивый шлифованный вал. Мы в море уходим надолго, И путь наш красив и завиден, И мы ни о чем не жалеем, И мы не грустим ни о ком. И с нами прощается город, Который мы снова увидим, И машет нам берег весенний Черемухи белым платком. Свежеет погода, и ветер В антенне назойливо свищет, Туман наползает, и воет У рифов тревожный ревун, И чайки у берега кружат, Садясь на пробитое днище Кунгаса, что выброшен морем На скалы в последний тайфун. Но пусть поднимаются волны, На палубу брызги роняя, И ветер от края до края Туман расстилает седой, — Мы к вахтам тяжелым привыкли, Мы ночью и днем охраняем И нашу весеннюю землю, И наши сады над водой, И город, поднявший высоко Багряные трубы заводов, И узкие тихие бухты С хребтами по трем сторонам, И зелень полей урожайных, И наши просторные воды, И все, что зовется Отчизной, Что близко и дорого нам.

Дорога отцов

Походным порядком идут корабли, Встречая рассветные зори, И круглые сутки несут патрули Дозорную службу на море. За мыс Поворотный до мыса Дежнёв На север идти нам в тумане. Для наших судов быстроходных не нов Охранный поход в океане. Но в годы былые здесь шли наугад Корветы в далекое плаванье, Здесь, тихо качаясь, спускался фрегат На дно Императорской гавани. Здесь Лаптевы морем и берегом шли На север, в просторы седые, И в тундре для них маяками зажгли Эвенки костры золотые. Шли прадеды наши в белесом дыму Меж северных льдов и утесов И мерли, цинготные, по одному, И море сбирало матросов. И море доселе их прах бережет В подводных вулканах, на лаве. Сердца наши голос прадедовский жжет Призывом к победе и славе. Здесь Беринг великий в полуночной тьме Покоится рядом с морями, И ржавые ядра на низком холме Недвижно лежат с якорями. Шли наши отцы по высоким огням Созвездий дорогою млечной, Они оставляли моря эти нам Во власть и наследство навечно. И нашим судам по заливу одним В походы идти на рассвете. Путями отцов мы идем, и по ним Суда поведут наши дети. Летит за кормой одинокий баклан И стаи проносятся чаек. Идут корабли в голубой океан, Зарю молодую встречая. Мы знаем дорогу и ночью и днем, Наш компас проверен отцами. Мы древним путем в океане идем — Путем, завоеванным нами.

Вступление в поэму «Витус Беринг»

Лист бумаги нетронутой бел, Как бескровные щеки больного. Все, о чем я пропеть не успел, Все, о чем нерасчетливо пел, Поднимается в памяти снова. Это больно, когда сознаешь, Что неслышно и вяло поешь. Я молчу. Обсыхает перо, Не коснувшись бумаги пока что. Вот приходит мой первый герой, И полощется вымпел сырой Над исхлестанной брызгами мачтой. Как вошел он в каморку мою, Этот старый фрегат из Кронштадта? Борт высокий прострелен в бою, И раздроблены двери кают, И обшивка на кузове смята. А за ним приплывают еще В эту ночь корабли-ветераны. И, шурша пожелтевшим плащом, Приближается тень капитана. Вот он, первый воитель морей, Командор с императорской шпагой! Головой доставая до рей, Опаленный огнем батарей, Наклоняется он над бумагой. Ветер с моря прошел над столом, В такелаже потрепанном воя. Бьются волны о старенький дом, И баклан заостренным крылом Режет легкую пену прибоя. Здравствуй, море вчерашнего дня! С капитанами русского флота Я тобою пройду, и меня Встретит синее пламя огня На форштевне туземного бота. И поведают скалы о том, Как, в победе и силе уверен, Шел еще неизвестным путем, Как боролся и умер потом Капитан-командор Витус Беринг. Потускнели в заливе Петра Пятна лунных расплывчатых бликов. Просыпается утро. Пора Начинаться стихам о великом.

Стихи из цикла «Двадцать»

На сопках крутых

не заказаны пути.

Двадцать уходят,

чтоб снова прийти.

Яблочко

— Уважаемые господа матросы… — К псам!.. — Хайло заткни и с попутным шпарь!.. — Ежели ты, гад, из господ сам… — Вася, хоть разик по морде вдарь!.. Вася ударил. Оратор смолк. Матросы вбивали в оратора толк. Гармонист, сукин сын, с чуть подбитым глазом, Сплюнул, крякнул и сказал: — Не хватает газа… Я по жинке, братишки, тоскою убит. Что-то хочется пить, что-то сердце горит… «И пить будем, И гулять будем, Коли смерть придет — Помирать будем…» Разбивали двери, врывались в кабаки: «Эй, гуляй, ребятки, последние деньки! Нынче можно, братики, веселиться нам. Мы поедем завтра по своим домам». Карусель на улицах, на улицах метелица. «Осподи ж ты, боже мой, что ж такое деется?..» Магазин. В витринах, забывших замкнуться, Яблоки сияют, винограды вьются. Подошла к витринам оравушка пьяная: — Ой, братишки, яблоки!.. — Ударила метель. Покатилось яблочко, сочное, румяное, Из дыры витринной прямо на панель. Гармонист, сукин сын, чуб до подбородка, Подхватил на лады, подпустил чечеткой: «Иэх, яб-блочко, И куды котишься…» Думали недолго, поддержали хором, Под гармонь лихую, с хлестким перебором: «К охфицерам попадешь — Не воротишься…» На тротуаре летали подошвы, В такт подгоняя каблучный ляск. — Бейте, ребята, в литые ладоши!.. Сыпьте, братишки, могучий пляс!.. «Иэх, яб-блочко…» Но где-то за городом хмурым подряд Захлопали гранаты, ухнул снаряд. Холодок рассыпался дрожью по коже — И стали трезвее, и стали строже. Вышел один — клеш, как парус, раздут, Черные ленты как два транспаранта: — Братишки, то ж наших за городом бьют! По нашим стреляет гадюга Антанта! Почто же у нас ни винтов, ни гранат, Когда же мы стали такие робкие? А кто же революцию будет охранять?.. И пошла за винтами братва на коробки! Но опять отделились, Дали задний ход, Сплюнули сквозь зубы: — Мы на пароход. По Одессе-маме заскучали мы. Мы разлукой очинно опечалены. — Что ж, идите, гады!.. От края земли Эти гады «яблочко» к Махно занесли. Обыватели захлопывали ставни, Чтоб дрожать тихонько и несмело. По ночам потели кровью камни, По утрам земля огнем горела. А бок о бок с городом, за высокой сопкой, «Яблочко» шагало матросской походкой.