Негр-швейцар принес вечернюю газету. Там была фотография знакомой бармена, которую убили. Бармен разостлал газету на стойке, словно простыню, и мистер Пайл поглядел на портрет. Это была его спутница.

— Я ее знаю… я знаю, кто убил, — сказал Пайл, роняя голову на стойку. Шляпа съехала у него до самых бровей.

Хасинто Монтес сделал знак официантам ночной смены — мол, бедный гринго не ведает, что плетет; но; старина Джон, как бы догадавшись об этом, встал с трудом и велел вызвать такси. Он поедет в полицию. Он знает, кто убийца.

Хасинто Монтес как раз сменялся и предложил его проводить. Он взял Пайла под руку. К счастью, Пайл весил мало. Невысоких пьяниц тащить легче. В полиции Пайл сообщил все, что слышал в поезде. Некая личность, сидевшая сзади и притворявшаяся спящей, оскорбила пострадавшую в месте прибытия, когда поезд останавливался.

Вдруг старину Джона охватила любовь к несчастной Галке. Качая головой, он потребовал взять такси за его счет и отвезти его в ам-фи-би-атр. Он должен ее еще раз увидеть. То он вроде плакал, то получалось, что он икает спьяну.

— Лучше нам поехать, — сказал Монтес приятелю, который подошел к ним на улице. Тот тоже знал Галу.

Они поймали такси у телеграфа и погрузили драгоценный американский товар на заднее сиденье. Монтес сел рядом, приятель — впереди.

Пайл мгновенно протрезвел, когда увидел кафельные плиты, на которых покоилась обнаженная Гала. Угольно-черные густые волосы стали ей траурной подушкой. Лицо ее распухло, исказилось, полуоткрытые глаза недвижно глядели в пустоту, двойной подбородок свесился на сторону — туда, куда склонилась голова. Под темной грудью с тугим соском начиналась рана, а ниже, к животу, в разрезе виднелись кровь и жир.

Посетители молча вышли. Сторож — хромая химера, спрут, паук с торчащими ложками ушей, — мелко трясясь, подхватил монету, которую дал ему Монтес, и благодарно осклабил белые зубы.

Хасинто с приятелем отвезли мистера Пайла в Американский клуб, и к часу закрытия он все еще пил и пил, пытаясь вычеркнуть из памяти ножевую или кинжальную рану, которая отняла жизнь у его несчастной спутницы. Один официант сказал, что это случилось не у семинарии, а у статуи Колумба.

Два регента в длинной, до полу, одежде, шесть мавров с хвостами и рожками, осел со слона величиной и сам он, обнаженный, с тазом в руке. Это был сон. Ступни — лопаты с бахромой, колени — вздутия ствола. За ним едет секретарша высшего начальства верхом на смычке. Два чемодана, двадцать чемоданов, тридцать. Нелегко путешествовать, когда ты не частное лицо, а представитель театральной труппы. Он прыгнул с трамплина в пересохший пруд и не попал. Этих, которые наверху, не видать, а все же, прежде чем оторваться от трамплина, он воплощал их на плантации. Как-никак он, Джон Пайл, был одной десятимиллионной этих, «верхних», тридцать шесть лет, три месяца, двадцать три дня. Недурная тактика — одно противопоставлять другому. Народ ее очень любит за простоту, Черному противопоставишь белое, грязному — чистое, гнусному — прекрасное. Вот, например, начнем таким манером: «Ваши дома — четыре метра в длину, у них одни сады метров по четыреста. У вас нет ничего, у них всего много. У вас женщины ходят в грубом белье, у них — в шелковом, тонком, как бабочкино крыло. Не вы одни — шелковичные черви и те на них работают! SOS! Пришлите поскорей десять броненосцев, шесть линкоров, девять торпед, чтобы сокрушить возмутительную мысль о шелковичных червях! Да, пойти за судьей, статуя Колумба скажет, кто Галу убил. На что Колумб Америку открывал, если такого не знает? Ее убил человек, у которого одна рука и один рукав. Нож он держал рукавом. А Гала рухнула наземь мешком черного песка…»

…Он долго лежал, проснувшись, и не знал, где он. Свет лился из окна, но комнаты он не узнавал. Вот постель, вот пледы, рядом — столик, а где это все — неизвестно. Только не в его сне, а в каком-то доме, в здании каком-то. Судя по мебели, в гостинице. На вешалке — его шляпа. Он решился позвонить, пришел слуга. Это был отель «Метрополия».

— «Метрополь»? — спросил он для верности.

— Нет, сеньор, — отвечал слуга, — «Метрополия». Тут было вроде получше, чем в той, первой. Надо бы послать за вещами. Надо заплатить. Пошлите кого-нибудь. Так сказал он слуге и, оставшись в одиночестве, пробормотал: «Судьба занесла меня сюда, тут и останусь, жаль, портфеля нет, забыл, видно, в клубе».

Слуга сообщил, что его, Пайла, привезли под утро, часа в три, какие-то Люди, говорившие по-английски, и заплатили за ночь. Пайл натянул плед на голову и заснул.

Обо всем этом он рассказывал днем своему другу Тортону. И Тортон, и жена его очень обижались, что он не поехал прямо к ним. У них ведь всегда есть место для друзей, а накормить всего легче: только плесни воды в бульон. Пайл неуверенно извинился и наконец решил сказать все прямо:

— Я не хотел к вам ехать. Вы люди добрые, но взглядом вы все равно спросили бы меня про Лиленд, а мне тяжело о ней говорить, даже и взглядом. Она от меня ушла, и теперь я до самой смерти буду один.

Потом он ушел в свою «Метрополию», уговорить его не удалось. Тортоны проводили его до ворот сада и шли обратно, как с похорон.

Наконец Тортон сказал:

— Просто не верится!.. Лиленд влюбилась в этого чудака и ветрогона. Такая уравновешенная, такая красивая женщина — и вот голову потеряла…

Джон Пайл прислал из Нью-Йорка открытку на рождество и Новый год, и больше никто о нем ничего не слышал.

V

Клещеватый вернулся домой совсем другим и охотно показывался маловерам, которые пророчили, что он в больнице умрет. Ему стало настолько лучше, что он мог обуть башмаки — парусиновые, правда, но все же настоящие. Прежде он оборачивал ступни все новым и новым тряпьем, и, поскольку ему становилось только хуже, со временем у него на ногах образовались настоящие подушки.

Крестная Лино Лусеро Сара Хобальда обожгла ногу полвека тому назад, прыгая через костер в Иванову ночь[9], и до сих пор не забыла, как раздулась ступня и как мучились и бились родители, чтобы она не осталась калекой. Поэтому она понимала, какая мука, когда болит не одна нога, а обе, и теперь хлопала по спине героя дня, поздравляя его с чудесным исцелением.

Когда ее имя и фамилию произносили в одно слово — Сарахобальда, получалось страшно, и она впрямь становилась одной из опаснейших женщин в округе. Все боялись ее, хотя никто не знал, почему именно.