Бастиан шел впереди, жена — за ним. Долговязый Бастиансито Кохубуль шел и шел большими шагами, жена, мелко семеня, поспешала за ним. Остановились они далеко от пустого дома, на повороте дороги. Надо было разжечь огонь, сварить кофе. Занималось утро. Бастиан побежал по тропке на дно оврага набрать воды из речки. Жена пока что собирала сухие веточки, искала спички. В корзине было все: и кофе, и спички, и сахар. Когда огонь разгорелся, обоим стало веселее. Они не сказали об этом друг другу, но оба это знали. Вскоре закипела вода в котелке. Тогда жена бросила туда горсть кофе, а потом подлила холодной водицы, чтобы осела гуща. Так любил Бастиансито. А он вынул из котомки куски лепешек и немного постного сыра. Оставшейся водой они залили костер и пошли дальше. Кого оставили они позади? Родителей, кого же еще! К кому они направлялись? К другу крестного. Что взяли с собой? Немного денег, чтобы купить земли у моря… себя самих: он — крепкого парня, который легко взваливал на спину тяжелый мешок, она — себя и еще кое-что. Женщины, бывает, берут всякое, и сами не знают о том. И мужчины тоже. Нет, то — другое! У мужчин это всегда с собой, а у женщин — только тогда, когда они в таком положении, как Гауделия Айук Гайтан, жена Бастиансито.

Они решили, по совету крестного, купить земли и выращивать бананы. У бананов, говорил им Кучо больным голосом, невесело смеясь, у бананов листья как листки золота. Вроде бы тростина, на которой одежду вешают, и вся, ну прямо вся в таких листках. Вот что такое банановый лист. А гроздья — потяжелее листьев, как будто золото спрессовали в зеленовато тусклые слитки.

Самое трудное было проститься с родителями. Бастиансито и Гауделия ушли к ним в субботу и пробыли до вторника, а потом вернулись в свой дом, где теперь уже никто не живет. У стариков Кохубуль они провели дня два. Бастиан-старший говорил глупости, о болезнях толковал, о бедах. Когда сын уже уходил, он поднес ему рюмочку водки. У родителей жены, Айук Гайтанов, они были недолго. Там им дали пива. Они выпили за здоровье всей семьи и за счастливый путь.

У Айук Гайтанов молодой Бастиан отвечал на все вопросы твердо, как человек, который знает, чего хочет. Разыщу такого Лусеро, он крестному большой друг, посмотрим с ним, как там купить земли, посадить бананы. Все, что тут у нас было: всю скотину, все, что в амбаре оставалось, инструменты, упряжь, шесть телят, коров, — мы с Гауделией продали, и неплохо, но тратить деньги не будем, прибережем, чтобы землю купить. Братья Гауделии ругали Бастиансито за глупость. Выдумщик ты, твердили они, пока курили перед прощаньем, уже в шляпах, и сплевывали на землю.

Того, что они решили потратить, как раз хватало на билеты. Кроме кофе, они в тот день не проглотили ничего. Он — впереди, она — сзади пересекли они город[11], почти не глядя по сторонам, чтобы не увидеть еды, пришли на вокзал и направились прямо к кассе.

Бастиан вынул сбережения из нового бумажника, красного, как свежее мясо, и положил туда два картонных билетика одинакового размера, с одинаковыми буквами и цифрами. И стоили они одинаково. Он посмотрел, где бы присесть, и нашел скамью совсем рядом. Они с женой не беседовали, не глядели друг на друга, уже не видели друг друга, столько были вместе. Может быть, они друг на друга взглянули только тогда, на свадьбе. Они сели на деревянную скамью. За окном, выходившим на перрон, виднелись вагоны и платформы.

Они вышли затемно, озябли, проголодались, их клонило ко сну, но ни он, ни она не говорили ни слова. В вагоне второго класса, где они нашли себе места, вернее — место, одно на двоих, царил полумрак и пассажиры не различали лиц друг друга. Смутно виднелись лишь фигуры, фетровые шляпы, плетеные шляпы — этих было больше. На каждые две босые ноги — плетеная шляпа. На каждые две обутые — фетровая. Поезд тронулся; какие-то люди снаружи раскачивали фонари, светившие белым, зеленым и красным светом.

Гауделия зевнула, укуталась в шаль и примостилась поудобней, рядом с каким-то старичком, от которого несло скипидаром. Бастиан и видел ее, и не видел, но зевнул вслед за ней. Военный, сидевший перед ними, встал, чтобы размять ноги, и у него чуть не упал револьвер, а он подхватил его, словно вывалившуюся кишку.

Когда миновали пригород, поезд пошел плавно, словно все его части сработались, чтобы катиться совместно в одну сторону долго, часами, всю ночь.

Гауделия заснула у мужа на плече. Бастиан не спал — боялся, что деньги стянут. Он вглядывался в полумрак вагона или глядел в пол, будто видел, как там, внизу, убегают назад рельсы, шпалы и земля, и слушал, как жует свою жвачку железо, жадно пожирает пространство, оставляя по себе темный навоз уходящего во мрак полотна.

Пассажиры чесались — шурух-шурух-шурух. Кто храпел, кто просто дышал, прикорнув на жестком сиденье, и воздух становился все тяжелей, разве что дверь откроют и потянет ветром с поля. Шел… а кто его знает, который шел час!

Поезд остановился, засвистел — какие-то вагоны отцепили, не то прицепили — и двинулся дальше. Кости заныли от утреннего холода. Бастиан храпел, закинув голову на спинку сиденья и приоткрыв рот. От свистка и он и жена проснулись. Зазвенел колокол, а поезд уже останавливался у станции. Бастиан выглянул в окно, и глаза его мигом пропитались лиловой, сиреневой, голубой, розовой, золотистой влагой. Влагой и светом. В этот час влага и свет едины. Бастиан увидел незнакомые листья, бахромчатые, сердечком, и другие, тигровой масти, и еще какие-то, с красным пятном, похожим на звериное сердце. Бананов не было нигде, не было листьев, подобных листкам золота, за которыми они с Гауделией и поехали по совету крестного.

Они вышли и постояли на перроне, пока паровоз полз набирать воду. Из большой воронки высунулась воронка поменьше и утолила его жажду. Паровоз за- пыхтел белым паром, расчихался и, проходя мимо них, окутал их облаком, от которого вся их одежда намокла.

Они спросили, как пройти к плантациям, и — Бастиан впереди, жена сзади — пошли сквозь рощу. Им сказали, что так надо идти. С деревьев взлетали кровавые и огненные птицы, и Бастиан объяснил жене, что их называют кардиналами[12]. Другие птицы, вроде сизых голубок с черным хохолком и золотыми глазками, и большие попугаи, и множество попугаев маленьких, летали, словно листья, с сейбы на сейбу[13].