Бедные наши родительницы! Чтобы понять огорчения из-за детей, надо проникнуть в самую глубь ваших сердец. Но и все существо их занято ими же, детьми. Матери не отринут даже самого неблагодарного из них; на теплое место холодной воды не плеснут. Как нам понять исток их бесконечного терпения?

Конечно, найдутся такие, что станут исподтишка хихикать. Уж Ишим-то посмеется вволю. Ужасная картина: обняв шею Мензер, он поучает меня с хохотом: «Своего разума нет, так слушался бы умных людей. Говорил я тебе…»

Неужто он оказался удачливее, умнее? Я был убежден, что право на Халлы мне дали мою любовь и верность. Он рассуждает проще: «Мензер — директор школы с хорошей зарплатой. У нее собственный дом». Какой позор, если я спасую перед блудливым языком! Не найду достойного ответа. Нет, пусть со мною произойдет самое худшее, я буду уволен и оклеветан, но головы не согну. Помыслы мои остаются чисты…

Несколько объясняющих слов Икрамов бросил лишь тогда, когда мы одолевали крутую лестницу редакции. Пробормотал с одышкой, что посрамит проклятых «акул», предаст их всенародному позору.

На последней, ступеньке Икрамов остановился. Его душил кашель. Он хватался за грудь, сжимал ладонями потный лоб. Приступы кашля были ужасны; когда он почти падал на перила, мне казалось, что эхо шло по всем этажам, а бетонная площадка, на которую он готов был рухнуть ничком, содрогалась.

Понемногу Икрамов пришел в себя и взглянул уже осмысленно сквозь окно лестничного пролета на раскинувшийся вдали город. Мой взор устремился туда же. Не знаю, о чем думал Икрамов. Я же мысленно прощался с городом, о котором привык говорить «наш Баку». Оттуда, из-за холма, каспийский ветерок нес, бывало, на своих крыльях фабричные дымы, и они расползались по склону как черная овечья отара. А южный ветер, наподобие козла-вожака, уводил черное стадо к другому берегу Апшерона, но и его дорога лежала неизменно через ложбину, где стояла автобаза, так что в гаражах иногда приходилось даже в солнечный день включать фары.

Когда я заявился к Сохбатзаде с жалобой на бухгалтерию, меня неожиданно посетила посторонняя мысль: отчего в своей диссертации тот захотел бороться именно с дымами города? И так ли уж очерствело его сердце?..

Проследив взгляд Икрамова, я понял, что и он ищет глазами холм, за которым скрыта наша транспортная контора. Улучив момент, сказал:

— Товарищ Икрамов, может, вернемся? Зачем выносить сор из избы? Соберемся в гараже все вместе, положим перед собою папахи, подумаем сообща. Лучший лекарь больному — он сам. И хорошее, и плохое в наших руках.

Икрамов слушал не перебивая, с видимым спокойствием. Он напоминал тяжеловеса, который приготовился вскинуть неподъемную штангу и все внимание сосредоточил сейчас на собственных мышцах. Через мгновение надлежит совершить невозможное: под короткий утробный звук «хлоп!» вскинуть над головою неподъемную металлическую штуковину, а затем уронить ее на пол, пока она не раздавила грудную клетку. Ответил он не сразу. Голос звучал скрытой силой, хотя слова произносились медленно, задумчиво:

— Пули изрешетили меня. Хирурги вырезали и выбросили половину селезенки, одну почку, часть желудка. Только сердце уцелело. Сердце осталось на месте. К счастью, его невозможно изъять! Если нож хирурга коснется неосторожно мозга, то, допустим, человек ослепнет на один глаз. Или перестанет различать запахи. Или у него отсохнет рука. Но без всего этого можно обойтись. Только перенести остановку сердца нельзя. Сердце до последнего мгновения не предает человека. Но, Замин, я и сердца своего не пожалею! Пусть уйду из этого мира, однако с несправедливостью не смирюсь. «Акулы» вооружились клеветой, провокацией. Клянусь могилой отца, пятнать доброе имя — это сознательное вредительство! Выбьем у них из-под ног фундамент.

В комнате, куда мы вошли, впритык стояло шесть столов. За каждым склонялся человек, целиком ушедший в работу. Угадать среди них Дадашзаде было не так-то просто. Мы дождались, пока сидевший за ближайшим к двери столом не оторвался глазами от бумаги и случайно не заметил нас. Мы назвали шепотом фамилию, он показал пальцем на середину комнаты.

Тот, кто сидел в центре, имел внешность, сразу бросившуюся в глаза: в нем поражал контраст черных оживленных глаз и белых волос. Он был во цвете лет — и абсолютно седой!

Этот странный молодой человек с головой старца мельком взглянул на нас и кивнул на стулья в углу.

— Несите их сюда. Присаживайтесь.

Слегка потер ладонью нос с горбинкой, провел пальцами по векам и снова уткнулся в исписанный лист. Перо проворно забегало по бумаге. Иногда он откидывал голову и слегка причмокивал, словно пробуя написанное им на вкус. Наконец с сожалением отложил в сторону рукопись:

— У вас ко мне дело? Слушаю.

Икрамов доверительно придвинул стул, открыл рот. Но я опередил его:

— Вы меня приглашали? Вот я и пришел.

Мне хотелось сразу перевести будущий разговор на мои личные проблемы и не дать Икрамову «раскрыть сундук, вывалить кипу хлопка», то есть прямо с порога начать обличение «акул».

— Значит, вы?.. — Дадашзаде с вопросительной улыбкой уставился на меня.

Я избавил его от напрасных мук. Он не мог меня вспомнить, потому что никогда не видел.

— Я шофер из тысяча первой.

— Из… «тысяча… первой»?.. Шофер?..

Икрамов больше не выдержал. Он так и вскинулся: