почувствовать, но, правда в том, что вкус - горький. Жизнь приятной не бывает. Да, она либо

пресная, либо кислая, которую не терпится выплюнуть. Так что не стоит мечтать о том, что нам

не по силам. Проще жить в обычном мире с обычными проблемами, чем не сидеть на месте, понимая, что в любой момент можешь подохнуть. Это только звучит так интересно и

завораживающе. Но хватает пяти секунд нестерпимой паники, пять секунд не просто страха или

испуга, а ужаса, от которого мурашки не по коже бегут, а под кожей, и уже не тянет

геройствовать, не тянет к приключениям.

Мы едем молча. Я смотрю на Хэрри, он смотрит в окно. Собственно, что сказать – не имею

понятия. Сжимаю в пальцах потертый руль и киваю:

– Все будет в порядке. – Киваю еще раз. – Мы разберемся.

Не знаю, кого пытаюсь поддержать. Наверно, Хэйдана. А, может, себя, а, может, мне хочется

верить, что Ари – эта рыжая заноза в заднице – тоже меня услышит.

В какой-то момент я вспоминаю лицо светловолосого мужчины, что увел Ариадну в глубину

леса, вспоминаю его красные глаза. И я не пугаюсь. Я никак не могу понять, даже принять, что

видел Дьявола. Ужас внушало лишь осознание того, что Ари больше меня не помнит, что она

отводит взгляд, черный, пустой взгляд, и уходит. А Люцифер... Столько в жизни, черт возьми, изменилось, а я до сих пор поверить не могу, что вокруг разгуливают ведьмы, перевертыши и

прочая дрянь, о которой мне рассказывали Монфор.

Еще и Хэрри восстал из мертвых.

Нервно потираю пальцами переносицу и, стиснув зубы, искоса гляжу на брата. Он не

шевелится. Сидит, сложив на коленях ладони, смотрит в окно, а я дергаю уголками губ.

– Ты давно не был таким тихим, – он не отвечает, лишь рычит умирающий двигатель этой

колымаги, и я хмыкаю, – посмотрим, сколько ты протянешь без шуток. Уверен, уже с первыми

утренними лучами ты придешь в себя и захочешь выговориться за все время, что молчал. Но

давай договоримся – по шутке за день, иначе я сойду с ума.

Брат не смотрит в мою сторону, даже бровью не поводит, и я отворачиваюсь, ощутив себя

чертовски увязшим в дерьме. Но я выберусь. И Хэрри выберется.

Мы приезжаем домой, а брат не выходит из машины, пока я не открываю ему дверь и не

вытаскиваю из салона за руку, как пятилетнего ребенка. Он ведет себя странно, но я и не

ожидаю, пожалуй, что будет просто. Он умер. Его не было здесь, в нашем мире. И, черт возьми,

кто знает, что он видел? Может, молчание – самая безболезненная реакция.

– Сейчас придется с родителями поговорить, – предупреждаю я, – ты молчи, а я что-нибудь

придумаю, – Хэйдан не отвечает, и я недовольно выдыхаю.

В принципе, кто сомневается, что он не будет молчать.

Открываю дверь, осматриваюсь и верю, что предки воспримут ситуацию нормально, ну, или

хотя бы попытаются. Их сын жив. Повод улыбнуться и продолжить жить дальше, как ни в чем не

бывало, верно? Нет, проклятье, конечно же, нет. Долорес не отвяжется от нас с Хэрри, пока не

узнает правду. Но проблема в том, что Хэрри – болтливый засранец – не произнесет сейчас ни

звука, а я не собираюсь выдавать Монфор. То есть ночка сегодня нам предстоит на удивление

долгая! Но я не жалуюсь. Я просижу хоть сто ночей. Хэйдан жив. И это главное. Последствия

можно разрешить.

Мы ступаем за порог, и тут же оба замираем. Хэрри останавливается, потому что я в

недоумении сжимаю его плечо. Я же застываю, потому что улавливаю в коридоре стойкий запах

выпечки. Какой-то отравы, потому что Долорес вечно готовит отраву, когда решает

поэкспериментировать. И, тем не менее, что могло заставить женщину взяться за готовку, если

утром она обнаружила мертвого сына в постели?

– Мэтт, это вы?

Я прочищаю горло и хмурюсь, я не знаю, что сказать. Так и стою на пороге, крепко к себе

Хэйдана прижимая, а тот вдруг кладет голову мне на плечо.

– Эй, – шепчу, поправив его слипшиеся волосы, – ты чего?

– Мэтт, давайте на кухню!

Вновь вытягиваюсь. О чем это она?

– Только руки помойте, и живо сюда.