В пьесе Аржанова была занята и Татьяна Сергеевна. Хотя ее роль была маленькой — всего-навсего рассыльная курьерша в министерском главке — но играла она ее с волнением, словно делала для себя новое открытие.

Еще издали, как только он перешагнул порог холла, Бояринов увидел Аржанова. В руках он держал три розы, завернутые в бумажную салфетку: белую, красную и черную. Никогда еще Бояринов не видел таких пышных и крупных бутонов роз. Не видел даже на выставках цветов, которые он посещал в начале августа в подмосковном Абрамцеве, где живет много заядлых цветоводов-любителей.

Аржанов подошел к Лисогоровой, бережно взял в свои руки ее протянутую руку, низко поклонился и поцеловал в запястье. Видя, что руки Татьяны Сергеевны заняты цветами, Аржанов склонился и бережно положил розы к ее ногам, на ковер.

— Сергей Константинович, еще жива… Я еще не памятник!.. Зачем же к ногам?.. — весело улыбаясь, громко, так, чтоб слышали стоявшие поблизости, проговорила Татьяна Сергеевна вслед удаляющемуся драматургу.

Аржанов остановился на нижней ступени лестницы и, сделав паузу, ответил так, чтоб его слышала не только Лисогорова.

— Вы выше и больше, чем памятник, Татьяна Сергеевна!.. — Поклонившись, он тихо повернулся и осторожно стал подниматься по лестнице.

Приход Елены Деомидовны Волжанской и Кораблинова вызвал оживление в холле. Завидев их, Татьяна Сергеевна на минуту забыла о том, что ей нужно держаться если не торжественно, то, по крайней мере, не суетиться, не отвечать на поздравления банальными комплиментами, а принимать все достойно, сдержанно и радостно-весело. С Кораблиновым, державшим в своих больших руках маленький букетик полевых ромашек, она расцеловалась трижды, как с любимым родным братом, которого она не видела много лет. Целуясь с Волжанской, она совершенно забыла о своем возрасте и, зная, что та плохо слышит, почти выкрикнула слова восторга и искренней радости:

— Леночка!.. Да ты по-прежнему, как озерная тростиночка!.. Передай секрет, как тебе это удается?

Волжанская пунцово вспыхнула, кокетливо склонила на бок голову и, слегка подавшись вперед, сложила на груди ладони так, словно готовилась поведать великую тайну.

— Секрет, миленькая, прост. Мой дневной рацион, как у Репина в Куокколе, — только растительная пища! В своем королевском дворце я добилась, что для меня готовят только овощные блюда. У нас повар — легендарная личность! В сорок первом году он готовил обеды Буденному, когда тот командовал Резервным фронтом, а в сорок пятом был поваром в сто пятидесятой дивизии, что штурмом брала Рейхстаг. Наш повар кормил из общего солдатского котла сержанта Егорова и Кантария, которые второго мая водрузили знамя Победы над Рейхстагом! Вот тебе и весь секрет, голубушка! — Волжанская поправила локон своих реденьких волос и, улыбнувшись все еще по-молодому ослепительной улыбкой, звонко чмокнула Лисогорову в щеку. — Ну, я пойду! Боюсь, чтобы бородатые акселераты в джинсах не заняли мое место. Ищи меня в третьем ряду.

Принимая из рук Кораблинова ромашки, Татьяна Сергеевна вдруг опечалилась в лице. Что-то, как показалось Бояринову, эти цветы напомнили ей. И он не ошибся.

— Николай Самсонович, вы все еще не забыли нашу ромашковую поляну и старую мельницу? — спросила Лисогорова и поднесла цветы к лицу.

— Я все помню, Татьяна Сергеевна!.. Такое не забывается.

— Ходят слухи, что вы замахнулись на «Короля Лира»?

— Не только замахнулся. Я пошел на него открытым штурмом.

— И с кем же?

— С Правоторовым и его студентами.

— Ну и как — получается?

— Цыплят будем считать осенью, если они, конечно, выведутся и их не перетаскает воронье.

— Ну, что ж, желаю вам успеха… Попутного ветра в ваши паруса!.. — Татьяна Сергеевна послала Кораблинову нежную улыбку и, поклонившись, взглядом дала ему знать, что у нее, к сожалению, больше нет времени для продолжения дружеского разговора: к ней подошла старенькая, сухонькая актриса из Ленинграда и, дожидаясь, когда юбилярша закончит разговор с Кораблиновым, изо всех сил старалась удержать на своем лице счастливую радостную улыбку, нервно перекладывая цветы из одной руки в другую.

Улучив момент, Бояринов догнал Кораблинова, когда тот уже поднялся на второй этаж, где по коридорам парами и стайками прогуливались гости в ожидании начала вечера. У блеклых картин, развешанных на стенах, кое-где стояли люди.

— Ну как?.. Идут дела? — слегка запыхавшись, спросил Бояринов.

— Идут, Леон… Да еще как идут! — Кораблинов настороженно огляделся по сторонам и незаметно для других трижды сплюнул через левое плечо. — Правоторов зажегся. Даже отказался ставить на «Мосфильме» какую-то трех серийную одиссею, которая сулила ему большие гонорары.

— А как его студенты?

— Пламенеют!.. И какие, Леон, талантливые!.. Работают, как одержимые. Да и я сон потерял. Сейчас пока репетируем три раза в неделю, ты можешь себе представить Правоторова: сидит в кресле, как скрученная пружина гигантской силы. Проговаривает каждую реплику, проигрывает все мизансцены. Бывают дни, когда забывает об обеде. Почему ты улыбаешься, Леон? Тебе смешно?

— Ни капли. Уверен только в одном: уж если зажглись Кораблинов и Правоторов, то пожар будет великий.