Да, но голова-то закружилась, пожалуй, не столько от длительной езды, сколько от напряженной обстановки на съезде, от духовного соучастия в той борьбе, которую вел со своими противниками Владимир Ильич, вот уже подлинно не знающий усталости человек. Сколько раз в этой борьбе всяческие крикуны, прожигая Ленина злыми глазами, считали себя победителями, но все-таки в конце концов истинным победителем вышел он. Не по протокольным записям съезда, не по ореолу исключительности положения в партии, который все время витал над головой Плеханова, а по силе аргументации, по тактической гибкости и в то же время принципиальной стойкости.

Сквозь дрему Книпович виделось лицо Владимира Ильича, то сосредоточенно-деловитое, даже суровое, то пышущее страстью и гневом, то бесконечно усталое, посеревшее от бессонных ночей, но никогда не желчное, не злорадное, не кривящееся в самодовольной усмешке, как у Мартова или Троцкого, когда те в моменты наиболее острых схваток взбегали на трибуну.

А рабочий паренек, который так славно помог ей у вагона, добродушно полагая, что имеет дело с совсем неловкой, из дому боящейся выйти «мамашей», вот подивился бы, узнав, где она побывала и какая забота лежит сейчас у нее на плечах. Забота немалая: выступить самой в кругу самарских искровцев, но сперва договориться с Дубровинским, чтобы он также объехал несколько городов с рассказом о состоявшемся съезде, и объехал бы как можно скорее, пока там не побывали со своими фальшивками мартовцы.

Она было совсем задремала, разморенная ласковым осенним теплом и монотонным поскрипыванием рессор экипажа, но тут потянулись знакомые окраинные улочки с покосившимися от времени домами, возле которых, словно в деревне, копошились куры, разбрасывая лапами мелкий мусор.

Тишина. Покой. Какая-то оцепенелость. Совсем не то, что осталось где-то там, позади. Первое, что надо сделать, послать за Дубровинским. А пока он придет, разобраться в своих записях и прежде всего покопаться в памяти. До чего же все спрессовано! И главное и второстепенное.

Елена Павловна, хозяйка явочной квартиры, встретила ее радушно, как давнего доброго друга. Помогла умыться и потащила во двор пузатый медный самовар.

— Там, на вольном воздухе, скипячу. А за кем, говоришь, Егорушку мне спосылать?

Она овдовела два года назад — муж, сцепщик вагонов, попал нечаянно под паровоз — и души не чаяла в своем единственном сыне. Лидия Михайловна хорошо знала эту семью. Очень надежные люди. А Егорушка, хотя и подросток еще, ну просто прирожденный конспиратор. Ему — намек, и он все сделает как надо.

Дубровинский пришел на закате солнца, когда Книпович и переоделась, и попила чайку, и вскрыла второе дно у чемодана. Она сидела и разбиралась в своих кабалистических заметках.

— Лидия Михайловна! Откуда вы? Свежая, сияющая!

В простом, может быть, даже несколько простоватом лице Книпович для Дубровинского было всегда что-то особо подкупающее. И говорить с ней легко. Можно и пошутить и отвлечься в сторону, а если нужно очень всерьез — так всерьез по-настоящему.

— Это я-то свежая? — расхохоталась Лидия Михайловна. — Да я, дорогой мой Иосиф Федорович, так измотана, что на себя в зеркало поглядеть боюсь. Это вам с яркого уличного света показалось. Но все равно принимаю, чтобы не спорить нам. Да и уставать-то, правду сказать, недосуг. Вам я сейчас тоже такое поручение дам, что всякую вялость, коли завелась, как рукой снимет. Прямо со съезда я, Иосиф Федорович!

— Так я и понял! Но…

Он оглянулся. В комнате с невысоким беленым потолком, сплошь у окон заставленной домашними цветами, кроме них, не было никого. Дверь прикрыта. Из-за нее глухо доносился равномерный стук. Должно быть, хозяйка на кухне рубелем катала белье. А Егорушка носился по улице — выполнял свои сторожевые обязанности.

— Вы уже о съезде что-нибудь слышали? — спросила Книпович. — По глазам вижу: да! Но сперва большой вам привет от Крупской. А как здесь Ульяновы? Как Мария Александровна? Если бы вы знали, как Владимир Ильич по ней скучает! Не сегодня-завтра сюда должен приехать Дмитрий Ильич. Мы ведь ехали в Самару разными путями.

— Спасибо за добрые слова, Лидия Михайловна! Особенно за привет от Надежды Константиновны, с ней лично я ведь еще незнаком. Все Ульяновы, знаю, живы, здоровы. Но не томите, Лидия Михайловна!

— Для того и позвала вас. Трудный будет рассказ. И трудная для нас всех работа. Вы-то что и от кого уже слышали? — Книпович подперла щеку рукой, озабоченно вглядываясь в Дубровинского.

— Разные слухи по Самаре ползут. Ими и пренебречь бы, — ответил Дубровинский. — Но на днях получил я из Таганрога письмо от Мошинского. Он же был делегатом! Письмо очень короткое, но ворчливое. Пишет: произошел на съезде раскол и в этом расколе больше других повинен Ленин.

— Чья бы коровка мычала, а его бы молчала! — воскликнула Книпович. — Ну не зря Владимир Ильич зачислил его в «болото» вместе с некоторыми другими!

— Как — в болото? — не понял Дубровинский.

— А так! Вертелись эти голубчики то туда, то сюда. Вроде бы центр, беспристрастность, а на деле «болото». Обопрись на них — и сам в трясину провалишься. Правду сказать, поддерживал Мошинский и правильные позиции. Ленину даже приходилось от бундовцев его защищать. А как дошло до самой острой борьбы, он к мартовцам переметнулся.