Рутенберг задумался, прикрыв ладонью глаза. Гапон пробежал взглядом по пустым тарелкам, снял с вазы апельсин, принялся ногтями обдирать кожуру. Он прикидывал: если Рачковский подослал своего человека наблюдать за ними, картина со стороны ничего получается — Рутенберг слушает, разговаривает спокойно и вот теперь погрузился в глубокое раздумье. Может быть, и не сорвалось еще?

— А едят они как хорошо, если бы ты знал! — сказал он громко. — Что у нас было сегодня? Трактир вонючий! Как они меня угощали!

— Да, — очнувшись, проговорил Рутенберг, — пожалуй, я повстречаюсь с Рачковским. Только — двадцать пять тысяч. И не меньше.

— Двадцать пять не даст, — с сомнением сказал Гапон. — Оттолкнешь только. А надо дело делать. Десять — и то хорошо.

— Так ты же о ста тысячах говорил! — воскликнул Рутенберг. — Себе цену я тоже знаю.

— Сто — это когда делом докажешь, — разъяснил Г апон, — а за первую встречу десять дадут — хорошо. Ведь только встреча, ничего больше. — И засмеялся: — А обедом покормят сами. Получше этого.

— Ладно, — согласился Рутенберг, — но ты им скажи все же: двадцать пять. И еще: не арестуют они?

— Не дураки, понимают. Ты им нужен не за решеткой. Брат твой сидит в «Крестах». Хочешь, скажу, чтобы и его освободили?

— Пусть посидит. Молодой еще, — отказался Рутенберг. — Освободят — мне труднее будет. Подозрения у рабочих. Против тебя тоже есть подозрения. Ты это имей в виду.

— Против меня? У рабочих? — возмутился Гапон, и черные его глаза блеснули злым огоньком. — Какие могут быть против меня подозрения? Они меня за святого почитают! И я святой. Что эту грязь на себя беру, так для дела. Мы войдем туда, чтобы весь этот департамент со всеми секретными бумагами и всякими списками к черту взорвать! И убьем Дурново и Витте! Не может против меня быть подозрений! Я чист!

— Непонятно, куда девались пятьдесят тысяч франков, что ты от Сокова получал. И еще тридцать тысяч рублей от бакинского купца. Называют Петрова твоим соучастником. Непонятно, почему Черемухин застрелился? Ты расскажи, чтобы я знал и мог ответить на такие вопросы. Может, это провокация охранки?

Гапона передернуло. Сбросив со стола руки, он яростно сжал кулаки. Сволочи, не в бровь, а прямо в глаз метят. Только кто? В самом деле рабочие или Рутенберг, эсеры?

Да, да, было. Черт его знает, этого Сокова, кто он, а привез из Японии в Париж сто тысяч франков пожертвований для закупки эсерами большой партии оружия и динамита. Польщен, что удостоился знакомства с ним, с самим Гапоном. Как было удержаться, не выморщить у него половину. Не на что-нибудь — на помощь петербургским рабочим. А Петров, «Васька Шибанов стремянный», тоже сбежавший в Париж, Сокову подтвердил: что был он председателем Нарвского «отдела», и ранен был 9 января, и приехал сюда с полномочиями от рабочих. Но никаких полномочий никто ему не давал, повторял он просто его, Гапоновы, слова. Петрову, для рабочих, передал малую толику, а львиную долю спустил в парижских ресторанах и проиграл в рулетку в Монте-Карло.

Тридцать тысяч рублей получил не от какого-то «бакинского купца», а от охранки. Путаница с ними дьявольская получилась. Рабочие знали про эти деньги, как «от купца», а выбивал их из охранки, чтобы не замарать имя Гапоново, приятель, либерал Матюшинский. Да и прикарманил себе двадцать три тысячи, сам сбежал с любовницей. Пришлось в погоню за ним посылать верных рабочих Кузина и Черемухина. Настигли ребята, а Матюшинский уже успел промотать две тысячи. Отдал остальные Кузину, а Кузина тут же охранка арестовала и деньги отобрала. Вернул их Рачковский уже лично ему, Гапону. Тут они осели. Но Петров как-то дознался об этом и шарахнул, подлец, статью в «Биржевые ведомости». Видите ли, он разуверился в отце Георгии Гапоне! Хорошо, удалось этого Петрова на рабочем собрании с грязью смешать, разделать, как мерзавца самого последнего, виновного в крови, пролитой 9 Января. Удалось заранее подсунуть и револьвер Черемухину, чтобы тот всадил в изменника Петрова пулю прямо на собрании. А Черемухин, дурак, крикнул: «Нет правды на земле!» — и пустил вместо Петрова себе пулю в лоб.

— А какая провокация? — медленно проговорил Гапон и, не мигая, посмотрел в глаза Рутенбергу. — Вся тут штука только в Петрове. Стоял близко ко мне, человек завистливый, видел, как ко мне в Париже отовсюду деньги текли, жаждал сам поживиться. Не дал я ему, он и обозлился. Выдумал Сокова, японцев и охранку. Ты же знаешь сам, на том собрании, когда Черемухин застрелился, не Петрову, а мне поверили. Вот и весь сказ.

— Так с чего бы Черемухину стреляться?

— Ну, Мартын, в душу человеческую не заглянешь! — Гапон развел руками. — Крикнул он: «Нет правды на земле!» Стало быть, подлость Петрова его потрясла. Ведь Петров был председателем «отдела».

— А нельзя понять так, что его твоя подлость потрясла? Ты был покрупнее председателя «отдела»! Но на тебя рука у Черемухина не поднялась. Простой рабочий, честный человек, мог ведь рассудить: «Пусть глаза мои мерзость эту не видят». Не боишься, если и все рабочие в тебе разочаруются?

Гапон усмехнулся, взял шоколадную конфету, развернул и целиком засунул за щеку. Сделал знак музыкантам: «Давай по моему заказу». Пианист коснулся пальцами клавиш, и скрипка страдальчески запела. Табачный дым легким сизым туманом заволакивал ресторанный зал. Мерцали огоньки в хрустальных подвесках люстр, в бриллиантах разнаряженных женщин. Одна из них, с роскошно взбитой прической и глубоким декольте, издали томно смотрела на него.

— Рабочие, Мартын, не разочаруются, — покачал головой Гапон. — Все, что делаю, делаю для них. А я вот начинаю разочаровываться. После, скажем, подлеца Петрова. — И вдруг, ткнув пальцем в сторону красавицы, спросил: — Скажи, Мартын, мог бы я на такой жениться?

— Ты ведь женат! — воскликнул Рутенберг. — Недавно женился.

— Это когда из дому пойти неохота. Прежняя моя экономка. Баба! — Он окинул ленивыми глазами стол. — И первая жена была тоже баба. А я теперь вкус к женщинам имею. У них тело совсем по-другому пахнет. И кожа не такая шершавая, как у баб. — Простонал протяжно: — Сволочь, скрипач этот, как он душу умеет вытягивать! Либо морду ему разобью, либо дам золотой — не знаю…