— Но, — развивал свою мысль Гапон, — он не так прост, чтобы все выложить мне. Он настаивает на личной встрече с вами, хотя и обижен до крайности неловкой выходкой ваших людей в ресторане Контана, и требует деньги вперед, через меня.

Рачковский задумчиво тискал вилкой ломтик лимона, выдавливая из него сок и затем обмакивая в этот сок тонкий пластик семги. Подержал на весу, любуясь, как нежно-розовый цвет семги от лимона становится еще нежнее и светлее.

— На месте Рутенберга я, пожалуй, поступил бы точно так же. И это делает ему честь, — заметил он. Опрокинул в рот наперсточную рюмку калганной настойки и закусил семгой. — Впрочем, это делает честь и вам, Георгий Аполлонович. Без вас нам в этот стан врагов нелегко было бы проникнуть. На все условия Рутенберга я в принципе согласен. Пять тысяч больше или меньше — особого значения не имеет. Однако дайте точный ответ: что принесет с собою наш приятель при встрече? Вы этого сейчас не можете сказать? Тогда повидайтесь с ним еще раз. Я не расположен играть втемную.

И Гапон про себя чертыхнулся. Своей сверхосторожностью Рутенберг все жилы из него вытянет! Значит, опять предстоит мучительный разговор, затяжная торговля. Хотя в общем дело сделано. А Рачковский продолжал:

— Теперь позвольте, Георгий Аполлонович, вновь вернуться к моему лично вам предложению. Право, много думать над этим нечего. Что вам сулит будущее? Ничего! Если вы не займете должного и подобающего вашему таланту положения у нас. А возможности неограниченны. В ожидании вашего согласия держу должность чиновника особых поручений. Она необходима в качестве первой ступени. И тогда, через малое время, я подаю в отставку, указывая на вас как на наиболее достойного преемника. А там вы при ваших способностях — уже и директор департамента полиции! Ну, посудите сами, после Зволянского, за неполных четыре года, Плеве, Лопухин, Гарин, Коваленский, ныне Вуич… Боже мой! Не на ком добрую память остановить, мелькают, как тени бесплотные. Плеве ушел в министры, Лопухин перед государем сподличал, остальные — тополевый пух. Отчего и вам со временем не стать министром? Посмотрите, как возвысился Трепов! Не подставь Плеве ножку Зубатову, ого-го куда бы шагнул Сергей Васильевич! Впрочем, Плеве сделал то же и в отношении меня. Но теперь я уже стар, чтобы строить себе дальнейшую карьеру. А вы… — Рукой он прочертил в воздухе кривую вверх.

— Дорогой Петр Иванович, я чрезвычайно растроган и вашей откровенностью и вашим теплейшим участием в моей судьбе, — сказал Гапон, торопливо вынимая платок и прикладывая его к сухим глазам, — и я знаю, что путь, который вы предлагаете, наилучший. Однако прежде всего должны быть вновь разрешены на законном основании ранее созданные мною «отделы». Позвольте и мне ответить вам полной откровенностью. Революционные партии, и главным образом эсдеки, — а это сила, вы не можете отрицать, — уже сейчас всячески пытаются чернить меня в глазах рабочих. Что будет, если я стану чиновником департамента полиции? Не вам мне объяснять! Но если восстановятся «отделы» и я вновь стану во главе их, такое сочетание…

— Вы хотите целиком повторить Зубатова, — мягко перебил его Рачковский. — Вряд ли это убедительный пример.

— Но вы не точны, Петр Иванович! — воскликнул Гапон. — Сергей Васильевич создавал свои организации, служа в полиции, а я их должен воссоздать ранее поступления в департамент.

— Признаться, существенной разницы не вижу, — заметил Рачковский. И словно бы прозрел: — Те-те-те, вы дальновидны! Хороший ход! Мнением рабочих вам действительно сейчас нельзя пренебрегать. Идет! По этой вашей заботе, минуя Вуича, я буду опять беспокоить непосредственно Дурново…

— Успеть бы предотвратить заговор против него, — сказал Гапон.

Рачковский тут же подхватил:

— Да, да, вы не теряйте времени. А я готов повстречаться с Рутенбергом, — он заглянул в памятную книжку, — хоть в пятницу. И даже за городом. Я согласен.

Они еще недолго поговорили, уже о разных пустяках, закончили завтрак и расстались.

Дома Гапона ожидал рассыльный с запиской Рутенберга в запечатанном конверте. Гапон спросил пароль, чтобы убедиться: посыльный свой. В записке значилось: «Приезжай в Озерки во вторник с поездом, отходящим из Петербурга в 4 часа пополудни. Буду ждать близ мостика на главной улице. Вези с собой 30 тысяч. В крайнем случае как аванс 15 тысяч. Или — все к черту! Мартын». А ниже добавлено: «Записку верни». Не стесняясь посыльного, Гапон выругался площадной бранью. Присел к столу, сжимая гневно кулаки. Трус? Или жадюга? Посыльный стоял, терпеливо ожидая ответа. Что делать? Бежать за советом к Рачковскому? Тогда и тот может послать к черту. А вторник — завтра. И ничего иного не остается, как ехать в эти проклятые Озерки и вдолбить наконец Рутенбергу в мозги, что он дурак или подлец.

— Приеду, — сказал посыльному глухо. Но прежде чем вернуть записку, снял с нее копию.

Вечер он провел в одиночестве у Кюба. Заинтересовавшая его дама не появилась, обер-кельнер ничего определенного о ней не смог рассказать, кроме того, что она приезжает довольно часто и всякий раз с новыми спутниками. Значит, оставалась надежда…

Из кабинета хозяина ресторана, попросив проводившего его туда метрдотеля удалиться, он позвонил на квартиру Рачковскому. Сказал, что едет в Озерки и хорошо бы за спиной иметь парочку толковых агентов, но только, боже упаси, своим усердием чтобы они не помешали делу. Рачковский пообещал выполнить просьбу. Сказать же ему что-либо относительно ультиматума Рутенберга у Гапона язык не повернулся. В конце разговора Рачковский спросил: «А вы слышали: вчера в Твери убили генерала Слепцова? Действуйте энергичнее. Боюсь за Дурново». Черт! Может быть, удалось бы под эту тревогу выколотить у него немедленно хотя бы десять тысяч? Да очень уж неловко, будет шито белыми нитками.

Сходя с поезда в Озерках, Гапон вдруг спохватился: надел шубу ту, что потеплее, а револьвер переложить в нее забыл. Хотя, конечно, он и не понадобится, а все-таки с оружием в кармане как-то веселее. И тут же успокоился. Солнце еще не закатилось, приветливо поблескивали в его лучах оконные стекла. Кое-где с крыш еще свисали последние тонкие сосульки. Шумела детвора у подтаявшей снежной горки. По льду речки скользили два лыжника, словно спеша насладиться последними благами уходящей зимы. Еще день-другой — и полностью обнажится земля. По главной улице тянулись вереницы гуляющих. А за спиной поодаль шли два «студента», оживленно беседуя между собой. Гапон всей грудью втянул влажный воздух — воздух весны.

«А хорошо в Озерках, — подумал он, — надо будет на лето где-нибудь здесь снять себе дачу».

Широко улыбаясь, ему навстречу шел Рутенберг. В легком летнем пальто и фетровой шляпе. Они обменялись приветствиями, полюбовались на резвящуюся у снежной горки детвору и побрели вдоль улицы. Говорили о погоде, Рутенберг спрашивал, спокойно ли было ехать в вагоне, не хочется ли перекусить. Гапон ответил:

— Я бы выпить не прочь. Да и присесть где-нибудь. Свалял дурака, напялил шубу тяжелую. В пот кидает.