— А меня, наоборот, холодок пробирает, — поежился Рутенберг. — Выезжал из дому, казалось, тепло.

— В трактир зайти, что ли, куда-нибудь, — сказал Гапон, сбивая на затылок меховую шапку. — Есть тут подходящее место?

Рутенберг сделал кислую мину.

— В трактире людно, не поговоришь. Да зачем бы я тогда позвал тебя именно в Озерки? У меня здесь конспиративная квартира. А ты с «хвостом» приехал. Пожалуй, лучше просто по улице погуляем. Квартира мне еще пригодится.

Гапон в шубе изнемогал. Он представил себе, что это будет за разговор на улице, когда отовсюду смотрят люди. Черт, надо же было выпросить у Рачковского агентов! И, выходит, круглых болванов, если Рутенберг сразу заметил. Вся надежда, что хватит у них все же догадки не плестись по пятам до самой дачи, если пойти туда.

— Нет никого, Мартын, — принялся он убеждать Рутенберга. — У меня на это глаз тоже опытный. А потом, для чего за мной «хвосту» таскаться?

— Знал же Рачковский, что ты ко мне едешь!

— Не знал! Не знает! Я ему не сказал. — И стал оглядывать улицу, повертываясь кругом. — Вот видишь, ничего подозрительного. — Два «студента», болтая, прошли мимо, скрылись в переулке. — А у тебя на даче нет посторонних?

— Никого. На замке. Вот ключи, в кармане. — Рутенберг показал ключи. — Ладно, пошли!

Дача стояла в глубине длинного двора, заполненного молодыми сосенками. Здесь особенно приятен был смолистый запах наступающей весны. Рутенберг с трудом повернул ключ в дверном замке.

— Приржавел. Редко пользуюсь. Летом будем почаще сюда приезжать. Милости прошу! По лестнице наверх. — И замкнул дверь изнутри.

Их сразу охватила та особая, ласковая теплынь, которая свойственна лишь хорошо протопленному деревенскому дому. Гапон в своей тяжелой шубе медленно поднимался по ступеням, нахваливал:

— Губа у тебя не дура, Мартын! Дачка хорошая. Кто хозяин? Чего же сам здесь не живет?

— Да вот так, понастроили, а сами от питерской вони и суеты оторваться не могут. «И шум, и блеск, и говор балов…» Статской советницы Звержицкой дача. У местной полиции вне подозрений: кому попало мадам не станет сдавать внаем.

Комната наверху и совсем очаровала Гапона. Прекрасный вид: в широком окне стеной стоящие молодые сосенки и под ними полыхающее зарево предзакатного солнца. А на полу — ковер. Хотя и потертый. Мягкая мебель. Удобный, широкий диван. И возле него на низеньком столике целая батарея бутылок с пивом.

— Не худо, не худо, Мартын! — повторил Гапон, швыряя шубу, шапку на диван и облегченно вздыхая. Отыскал на столе штопор, откупорил одну из бутылок и стакан за стаканом, жадно глотая, опорожнил ее до дна. — Пиво отличное, но похолоднее бы.

— Не сообразил, — сказал Рутенберг, прохаживаясь по комнате, — надо бы оставить внизу, в кладовке. Да бегать потом за ним по лестнице… Деньги принес? Когда приедет Рачковский?

— А по-моему, ты просто юлишь, Мартын, духу на дело у тебя не хватает, кишка, что ли, тонка? — благодушно сказал Гапон, откидываясь на спинку дивана. Ему стало удивительно хорошо от выпитого пива. И шуба не давила на плечи. И Рутенберг сегодня словно вареная курица, хватит с ним торговаться, надо кончать. — Ну, приедет Рачковский. Хочешь — даже сюда приедет! В пятницу. И деньги привезет. Говорю тебе: он порядочный человек. Не доверяешь ему — тогда и мне не доверяй! — Заметил дверь в соседнюю комнату, запертую большим висячим замком. — А это что у тебя? Что там, за дверью?

— Вот видишь, Георгий, — засмеялся Рутенберг, — не я тебе, а ты мне не доверяешь! А за дверью разное хозяйское барахло, которое в этой комнате мне ни к чему. Так мадам Звержицкая туда убрала и собственноручно крепостной замок повесила, ключ от коего, вероятно, как амулет, носит на шее.

Гапона все еще мучила жажда, а пиво оказалось на диво вкусное, крепкое, с покалывающей язык горчинкой. Он открыл вторую бутылку и тоже выпил досуха. Алкоголь бросился ему в голову, стало необыкновенно легко начистоту объясниться с Рутенбергом.

— Я тебе прямо скажу, Мартын, ты дурак и трус, — заговорил Гапон, возбужденно размахивая руками. — Дурак ты потому, что тебе большие деньги сами в руки плывут, а ты канитель разводишь. Трус потому, что Рачковскому не веришь, а они сейчас, после убийства Слепцова, дрожат ведь, и приди ты к ним, тебя как пригрели бы! Хочешь, я пугну их еще и Дубасовым, скажу, что на Дубасова за московские расстрелы тоже готов приговор? А? В дополнение к Витте и Дурново. Будет хорошо! Только ты не тяни сам, ради господа!

— Тебе хорошо говорить, ты давно с ними снюхался, — сказал Рутенберг, расхаживая по комнате, — тебя они защитят. И у рабочих ты в полном доверии. Ты выдавать товарищей привычный. А я все думаю: если назвать Рачковскому заговор, указать людей — их повесят, мне же, как провокатору, свои пулю в лоб пустят.

— Сто раз тебе повторял: все будет шито-крыто. Своих боишься, ну давай сделаем так, что и тебя вместе с другими арестуют.

— А потом вместе с другими станут судить и повесят? Спасибо. Тебе все равно и такое!