— Что за дерьмо! — восклицает она.

Я ничего не отвечаю. Безнадежно молчу, лишь созерцая, как огонек на зажженном мною шнуре все ближе и ближе подползает к взрывчатке.

— Ты что, совсем ослеп? Что, у тебя в мозгах не все в порядке?

Она, должно быть, права. Мне нечего сказать.

— Я прошу у вас прощения, — наконец произношу я.

— Ну и сказал! Ты знаешь, что будет, если я расскажу все твоему отцу?

— Прошу вас, не говорите ничего. Я виноват. Я не подумал…

— О! Только этого не надо! Но теперь ты думаешь по-другому. Ты что, штаны намочил от страха?

Она опять права, но я не могу решиться признать это.

— Ну же? — настаивает она.

Надо как-то с этим кончать. Я киваю. Да.

— Ну вот. Ты считаешь себя мужчиной, а на самом деле ты всего лишь недоросль. Большой, глупый и нервный паренек. Мужчина твой отец. Не ты. И я должна сказать тебе одну вещь, малыш. Тебе не достичь и половины того, что есть в нем. Даже в твои лучшие дни.

Она направилась к постели, стоявшей у стены, и я, видя, что путь свободен, проскользнул к двери.

— А ну постой! — прикрикнула она. — Я не сказала, что закончила с тобой, не так ли?

Я видел, как она взяла бутылку виски и стакан с туалетного столика, где царил полнейший беспорядок, и удивился, как дрожат ее руки, когда она наливала себе приличную порцию. Горлышко бутылки не дошло до края стакана и виски пролилось на ковер. Содержимое стакана она проглотила в два глотка. Ставя бутылку на место, она о чем-то задумалась. Потом внезапно повернулась ко мне.

— Я хочу кое-что от тебя услышать.

— Услышать?

— Да. Я хочу, чтобы ты произнес это громко, вслух. Моя мать — дерьмо.

Я заметил, как свело мои челюсти. При всем желании я не смог бы произнести эту фразу. А я и не хотел этого делать.

— Говори! Если не хочешь, чтобы твой отец узнал об этом, говори!

Ужасная, как голова Горгоны, она шагнула ко мне. Я отступил для безопасности. Номер небольшой. Три шага — и я прижат к креслу, стоявшему в углу. Изо всех сил она дает мне пощечину.

— Говори!

Прежде чем я смог раскрыть рот и прийти в себя от шока, она бьет еще раз.

— Говори!

И она все повторяет, шепча эти слова, она хлещет меня теперь с обеих рук, в то время как я стараюсь сделаться как можно меньше, ибо боюсь защищаться, не раздразнив ее еще больше, не подтолкнув на исполнение своей угрозы наплести невесть что моему отцу.

— Говори! Говори!

Кошмар. Все клиенты отеля должны слышать эти вопли. Я боюсь, что ее хватит удар, настолько она взбешена. Я слышу, как произношу то, что она хотела слышать:

— Хорошо, хорошо, ладно. Моя мать — дерьмо.

Это конец. Ее руки безжизненно повисают. Я вижу, что она плачет, она рыдает. Она в ужасном состоянии. Черные слезы текут по ее щекам. Она шмыгает носом; пучок волос рассыпается, и длинные пряди падают на плечи. Она не может остановиться и продолжает рыдать.

Я пользуюсь шансом и прошмыгиваю к дверям, стараясь при этом не задеть ее. Я открываю дверь, пытаюсь улизнуть, на мгновение задерживаюсь, думая, что она еще чем-то меня напугает, но со мной у нее все кончено.

— Пока достаточно, — говорит доктор Эрнст.

— Травмирован, — шепчет Ирвин Гольд с задумчивым видом. — Травма. Травмирующий случай…

Он поворачивается к психиатру.

— Что вы думаете о подобной системе защиты? Несколько простодушный ребенок сталкивается с травмирующим случаем. Да?

— Конечно. Вне всякого сомнения, это и есть подобный случай. А говоря по-научному, этот мальчик — имбецил.

— Точно. И в действительности ребенок — отец мужчины.

Медик вздергивает брови.

— Правда?

— Естественно, господин председатель. В противном случае, откуда столько сведений о каждом из нас со дня рождения? Когда Питер Хаббен достигнет половой зрелости, мы сможем отбросить его дело и сказать ему, что все начинается с нуля? Так всегда в этом мире. Что до зрелого возраста, он теряет голову, и мы возвращаемся назад.

— Куда это вы клоните, мэтр?

— Просто обращаю внимание на факт, что это Питер Хаббен-ребенок ответствен за преступление, в котором обвиняется Питер Хаббен-взрослый, следовательно, ребенок и должен быть приговорен, а приговор приведен в исполнение.