Том 2. Стихотворения 1917-1922
вернуться

Хлебников Велимир
Шрифт:

<1920>, 1921

Город будущего*

Здесь площади из горниц, в один слой, Стеклянною страницею повисли, Здесь камню сказано «долой», Когда пришли за властью мысли. Прямоугольники, чурбаны из стекла, Шары, углов, полей полет, Прозрачные курганы, где легла Толпа прозрачно-чистых сот, Раскаты улиц странного чурбана И лбы стены из белого бревна – Мы входим в город Солнцестана, Где только мера и длина. Где небо пролито из синего кувшина, Из рук русалки темной площади, И алошарая вершина Светла венком стеклянной проседи, Ученым глазом в ночь иди! Ее на небо устремленный глаз В чернила ночи ярко пролит. Сорвать покровы напоказ Дворец для толп упорно волит, Чтоб созерцать ряды созвездий И углублять закон возмездий. Где одинокая игла На страже улицы угла, Стеклянный путь покоя над покоем Был зорким стражем тишины, Со стен цветным прозрачным роем Смотрели старцы-вещуны. В потоке золотого, куполе, Они смотрели, мудрецы, Искали правду, пытали, глупо ли С сынами сеть ведут отцы. И шуму всего человечества Внимало спокойное жречество. Но книгой черных плоскостей Разрежет город синеву, И станет больше и синей Пустотный ночи круг. Над глубиной прозрачных улиц В стекле тяжелом, в глубине Священных лиц ряды тянулись С огнем небес наедине. Разрушив жизни грубый кокон, Толпа прозрачно-светлых окон Под шаровыми куполами Былых видений табуны, Былых времен расскажет сны. В высоком и отвесном храме Здесь рода смертного отцы Взошли на купола концы, Но лица их своим окном, Как невод, не задержит свет<а>, На черном вырезе хором Стоит толпа людей завета. Железные поля, что ходят на колесах И возят мешок толп, бросая общей кучей, Дворец стеклянный, прямей, чем старца посох, Свою бросает ось, один на черных тучах. Ремнями приводными живые ходят горницы, Светелка за светелкою, серебряный набат, Узнавшие неволю веселые затворницы, Как нити голубые стеклянных гладких хат. И, озаряя дол, Верхушкой гордой цвел Высокий горниц ствол, Окутанный зарницей, Стоит высот цевницей. Отвесная хором нить, Верхушкой сюда падай, Я буду вечно помнить, Стеной прозрачной радуй. О, ветер города, размерно двигай Здесь неводом ячеек и сетей, А здесь страниц стеклянной книгой, Здесь иглами осей, Здесь лесом строгих плоскостей. Дворцы – страницы, дворцы – книги, Стеклянные развернутые книги, Весь город – лист зеркальных окон, Свирель в руке суровой рока. И лямкою на шее бурлака Влача устало небеса, Ты мечешь в даль стеклянный дол, Разрез страниц стеклянного объема Широкой книгой открывал. А здесь на вал окутал вал Прозрачного холста, Над полом громоздил устало пол, Здесь речи лил сквозь львиные уста И рос, как множество зеркального излома.

1920

«О, город тучеед! Костер оков…»*

О, город тучеед! Костер оков Несущий вперед, с орлиным клювом! Где громче тысячи быков Стеклянных хат ревела глотка. Ведром небесное пространство ты ловишь безустанно. Черпал ночные бури в жел^зоневод хат, Жилой стеклянный парус, плющем обвитый улиц, Как бочка полая широк. Стеклянный дол, стеклянные утесы, где вился улиц хмель. Еще угрюм, еще неловок Весь город мчался, как суда, Где нависали облака На медленных глазах веревок. Как раньше шло растение на посохе зеленой краски, Весь город тою же тропинкой шел, – из белой зелени растение, – Желая быть травой стеклянной. Ночей прибой ловил глазами в рыбацкий невод. И не обманули никого его прозрачные глаза, Когда сквозь них блестело солнце. Старик железных стекломяс Икрой железною завяз Среди реки раскрытых книг – Упруг, упорен и велик. Старик стеклянного тулупа, Чьи волосы – халупа над халупой, Своих кудрей раскинув улей, Где полдень заблудился пулей, Надувши жилы на руке, Бросал железосети В ночную глубину, Где тысячи очей, Упрямым рыбаком, За комом сетей ком. Паук мостов опутал улицы, Бросал лучи упорных ниток. Ты – город мыслящих печей И город звукоедов, Где бревна грохота, Крыши нежных свистов, И ужин из зари и шума бабочкиных крыл На отмели морского побережья, Где камни – время.

1920, 1921

«Он, город, синим оком горд…»*

Он, город, синим оком горд И красотой железа сила. В лицо небеснейшей из морд Жевал железные удила. Он, город, синими глазами Скосил скулы жестокой надписи И черным зеркалом заране Он завывал деревням: нас спаси! Жестокий, мрачный и опальный, Широкой бритвой горло режь. Из всей небесной готовальни Ты вынул битву и мятеж. Он, пастух красивых денег, Созыватель сизых гуль, Заплетал в веселый веник Громкий вой железных пуль. И синими глазами падали Уходит в мертвую тоску. Кукушка ласковая, надо ли Часам тоски пробить ку-ку? И вечно слаб к тебе, о водка, Воспет убийством в зеркалах, Могучим камнем подбородка Он опирался на кулак. Когда чернел высокий глянец Его таинственных зеркал, Он улыбался, самозванец, И жертву новую искал. Крутят колеса, крутят колеса, Город понесся, город понесся. Дома пробегали худыми кривляками, Кланялись старым знакомым, Могила и свадьба сошлися собаками На площади, видны хоромам.

1920, 1922

«Москвы колымага…»*

Москвы колымага, В ней два имаго. Голгофа Мариенгофа. Город Распорот. Воскресение Есенина. Господи, отелись В шубе из лис.

Апрель 1920

Праздник труда*

Алое плавало, алое На копьях у толпы. Это труд проходит, балуя Шагом взмах своей пяты. Труднеделя! Труднеделя! Кожа лоснится рубах. О рабочих, не рабах! – Льется песня, в самом деле, И, могучая раскатом, Песня падает, пока Озаряемый закатом Отбивает трепака. Лишь приемы откололи Сапогами впереди, Как опять востоком воли Песня вспыхнула в груди. Трубачи идут в поход, Трубят трубам в медный рот! Веселым чародеям Широкая дорога. Трубач, обвитый змеем Изогнутого рога. Это синие гусары На заснувшие ножи Золотые лили чары Полевых колосьев ржи. Городские очи радуя Огневым письмом полотен, То подымаясь, то падая, Труд проходит, беззаботен. И на площади пологой Гулко шли рогоголовцы – Битвенным богом. Желтый околыш, знакомый тревогам, И на затылках, наголо стриженных, Раньше униженных, – Черные овцы, Лица закрыли, Кудри струили. Суровые ноги в зеленых обмотках. Ищут бойцы за свободу – знакомых; В каждой винтовке – ветка черемухи – Боевой привет красотке. Как жестоки и свирепы Скакуны степных долин! Оцепили площадь цепи, На макушках – алый блин! Как сегодня ярки вещи! Золотым огнем блеснув, Знамя падает и плещет, Славит ветер и весну. Это идут трубачи, С ног окованные в трубы. Это идут усачи, В красоте суровой грубы. И, как дочь могучей меди, Меж богов и меж людей Звуки, облаку соседи, Рвутся в небо лебедей! Веселым чародеям Свободная дорога, Трубач сверкает змеем Изогнутого рога. Алый волос расплескала, Точно дева, площадь города. И военного закала Черны ветреные бороды. Золото с красными птицами Носится взад и вперед. Огненных крыл вереницами Был успокоен народ.

20 апреля 1920, 1921-1922

«О, единица!..»*

О, единица! Подслушай говор звезд И крикни мой завет. «Вот моя охота, – лапу положив, Она прекрасна, моя дичь!» Все бросятся отнять твою добычу И тоже скажут – мой завет. И ты, Аттила без меча, Всех победив, Их сделал данниками звезд И завоевал для неба Великий рычагами я.

1920

«Помимо закона тяготения…»*

Помимо закона тяготения Найти общий строй времени Яровчатых солнечных гусель, Основную мелкую ячейку времени и всю сеть. Люди! утопим вражду В солнечном свете! В плаще мнимых звезд пусть ходят – я жду – Смелых замыслов дети, Смелых разумов сын.

1920

«Люди! Над нашим окном…»*

Люди! Над нашим окном В завтрашний день Повесим ковер кумачовый, Где были бы имена Платона и Пугачева. Пророки, певцы и провидцы! Глазами великих озер Будем смотреть на ковер, Чтоб большинству не ошибиться!

<1920>, 1922

«Как снег серебровое темя…»*

I
Как снег серебровое темя, Огнями глаза зажжены, А рядом великое немя Мирами могатой волны. Игрою небес небесничие Промчатся среди голубее, И кроткое льется величие Потоком вечерних инее. Веокие перья и очи, Качается солнечный глаз, Перо серебреющей ночи, На ветке качается час. Они голубой Тихославль, Они золотой Ярославль, Окутаны вещею трустью, Летят к доразумному устью. Потоком синеющих сонз Над миром печали и стонз, Одеты легчайшей веяной, Пролиты как тучи руно, Промчались нездешней сияной, Как неба быть синим могно. Крыла белоснежного махари, Земли голубые всегдавцы, Дахари света, земли иногдавцы, Полета усталого знахари.
II
На длинной нити девы имя Ресницей черною одето, Как снежный глаз, плывет за ними Из полумглы и полусвета. Но снежным ветром не забыта В потопе востока всегдава. Летуры инесного быта, Всегдаве небес иногдава. Когда же идет темногда И небо нечаянной дайной Очертится черною тайной, Исполнено черной межбы За вихрями белой нежбы, Раскинув ночное прахно, И дышит в чужое духно, Как призрак безвестный и странный, Промчавшись вечерней виданой.