Том 1. Стихотворения 1904-1916
вернуться

Хлебников Велимир
Шрифт:
Звенят, звенят тетивы, Стрела глаз юный пьет. И из руки ретивой Летит-свистит копье.
11
И конь, чья ярь испытана, Грозит врагу копытами. Свирепооки кони, И кто-то, кто-то стонет.
12
И верная подруга Бросается в траву. Разрезала подпругу, Вонзила нож врагу.
13
Разрежет жилы коням, Хохочет и смеется, То жалом сзади гонит, В траву, как сон, прольется.
14
Земля в ней жалом жалится, Таится и зыбит. Змея, змея ли сжалится, Когда коня вздыбит?
15
Вдаль убегает насильник. Темен от солнца могильник. Его преследует насельник. И песен клич весельный…
16
О, этот час угасающей битвы, Когда зыбятся в поле молитвы!.. И темны, смутны и круглы Над полем кружатся орлы.
17
Завыли волки жалобно: Не будет им обеда. Не чуют кони жала ног. В сознании – победа.
18
Он держит путь, где хата друга. Его движения легки. За ним в траве бежит подруга – В глазах сверкают челноки.

1908

«Кому сказатеньки…»*

Кому сказатеньки, Как важно жила барынька? Нет, не важная барыня, А, так сказать, лягушечка: Толста, низка и в сарафане, И дружбу вела большевитую С сосновыми князьями. И зеркальные топила Обозначили следы, Где она весной ступила, Дева ветренной воды.

<1908–1909>

«Бобэоби пелись губы…»*

Бобэоби пелись губы. Вээбми пелись взоры. Пиээо пелись брови. Лиэээй пелся облик. Гзи-гзи-гзэо пелась цепь. Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо.

<1908–1909>

«Москва! Москва!..»*

Москва! Москва! Мозг влаг Племен. Каких племен гудки Ты не переваяла В молчание? В тебе Древних говоров ракит Таяло Звучание. И если ищешь ты святыню, Найдешь в Кремле ю. Я взором в башнетыне Млею.

1908–1909

«Вы помните о городе, обиженном в чуде…»*

1
Вы помните о городе, обиженном в чуде, Чей звук так мило нежит слух И, взятый из языка старинной Чуди, Зовет увидеть вас: пастух С свирелью сельской (есть много неги в сельском имени), Молочный скот с обильным выменем, Немного робкий перейти реку, журчащий брод… Все это нам передал в названье чужой народ. Пастух с свирелью из березовой коры Ныне замолк за грохотом иной поры. Где раньше возглас раздавался мальчишески-прекрасных труб, Там ныне выси застит дыма смольный чуб. Где отражался в водах отсвет коровьих ног, Над рекой там перекинут моста железный полувенок. Раздору, плахам вчера и нынче город – ясли, В нем дружбы пепел и зола, истлев, погасли. Когда-то, понурив голову, стрелец безмолвно шествовал за плахой. Не о нем ли в толпе многоголосой девичий голос заплакал? В прежних сил закат К работе призван кат. А впрочем, всё страшней и проще: С плодами тел казненных на полях не вырастают рощи, Казнь отведена в глубь тайного двора. Здесь на нее взирает детвора. Когда толпа шумит и веселится, Передо мной всегда казненных лица. Так и теперь: на небе ясном тучка – Я помню о тебе, боярин непокорный Кучка!
2
В тебе, любимый город, Старушки что-то есть. Уселась на свой короб И думает поесть. Косынкой замахнулась – косынка не простая: От и до края летит птиц черных стая.

1909

«Могилы вольности Каргебиль и Гуниб…»*

Могилы вольности Каргебиль и Гуниб Были соразделителями со мной единых зрелищ, И, за столом присутствуя, они б Мне не воскликнули б: «Что, что, товарищ, мелешь?» Боец, боровшийся, не поборов чуму, Пал около дороги круторогий бык, Чтобы не вопрошающих – к чему? – Узнать дух с радостью владык. Когда наших коней то бег, то рысь вспугнули их, Пару рассеянно-гордых орлов, Ветер, неосязуемый для нас и тих, Вздымал их царственно на гордый лов. Вселенной повинуяся указу, Вздымался гор ряд долгий. Я путешествовал по Кавказу И думал о далекой Волге. Конь, закинув резво шею, Скакал по легкой складке бездны, С ужасом в борьбе невольной хорошея. Я думал, что заниматься числами над бездной полезно. Невольно числа я слагал, Как бы возвратясь ко дням творенья. И вычислял, когда последний галл Умрет, не получив удовлетворенья. Далёко в пропасти шумит река, К ней бело-красные просыпались мела. Я думал о природе, что дика И страшной прелестью мила. Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей Похожа на один божественно-звучащий стих. И в это время воздух освободился от цепей И смолк, погас и стих. И вдруг на веселой площадке, Которая на городскую торговку цветами похожа, Зная, как городские люди к цвету падки, Весело предлагала цвет свой прохожим, – Увидел я камень, камню подобный, под коим пророк Похоронен, – скошен он над плитой и увенчан чалмой. И мощи старинной раковины, – изогнуты в козлиный рог, На камне выступали; казалось, образ бога – камень увенчал мой. Среди гольцов, на одинокой поляне, Где дикий жертвенник дикому богу готов, Я как бы присутствовал на моляне Священному камню священных цветов. Свершался предо мной таинственный обряд. Склоняли голову цветы, Закат был пламенем объят, С раздумьем вечером свиты… Какой, какой тысячекост, Грознокрылат, полуморской, Над морем островом подьемлет хвост, Полунеземной объят тоской? Тогда живая и быстроглазая ракушка была его свидетель, Ныне уже умерший, но, как и раньше зоркий, камень. Цветы обступили его, как учителя дети, Его – взиравшего веками. И ныне он, как с новгородичами, беседует о водяном И, как Садко, берет на руки ветхогусли, – Теперь, когда Кавказом, моря ощеренным дном, В нем жизни сны давно потускли. Так, среди «Записок Кушетки» и «Нежный Иосиф», «Подвиги Александра» ваяете чудесными руками, – Как среди цветов колосьев – С рогом чудесным виден камень. То было более чем случай: Цветы молилися, казалось, перед времен давно прошедших слом О доле нежной, о доле лучшей: Луга топтались их ослом. Здесь лег войною меч Искандров, Здесь юноша загнал народы в медь, Здесь истребил победителя леса ндрав И уловил народы в сеть.

16 сентября 1909

«Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды…»*

Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды, Круглообразные кибитки, Моря овец, чьи лица однообразно-худы, Огнем крыла пестрящие простор удоды – Пустыни неба гордые пожитки. Так дни текли, за ними годы. Отец, далеких гроза сайгаков, Стяжал благодарность калмыков. Порой под охраной надежной казаков Углублялся в глушь степную караван. Разбои разнообразили пустыни мир, И вороны кружили, чуя пир, Когда бряцала медь оков. Ручные вороны клевали Из рук моих мясную пищу, Их вольнолюбивее едва ли Отроки, обреченные топорищу. Досуг со мною коротая, С звенящим криком: «сирота я», Летел лебедь, склоняя шею, Я жил, природа, вместе с нею. Пояс казаков с узорной резьбой Мне говорил о серебре далеких рек, Порой зарницей вспыхнувший разбой, – Вот что наполняло мою душу, человек.