Том 1. Стихотворения 1904-1916
вернуться

Хлебников Велимир
Шрифт:

1909

«Я не знаю, Земля кружится или нет…»*

Я не знаю, Земля кружится или нет, Это зависит, уложится ли в строчку слово. Я не знаю, были ли моей бабушкой или дедом Обезьяны, так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого. Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы Солнце И жилу моей руки соединила общая дрожь. Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза, Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!). Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной. И я хочу верить, что есть что-то, что остается, Когда косу любимой девушки заменить, например, временем. Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня, Солнце, небо, жемчужную пыль.

<1909>

«Город, где люди прячутся от безумия…»*

Город, где люди прячутся от безумия, И оно преследует города, как лицо убитой С широко раскрытыми зрачками, С немного приподнятыми кудрями. Город, где, спасаясь от сластолюбивых коз, Души украшают себя шипами И горькими ядами, мечтая стать несъедобными. Дом, но красивое, красивое где? Город, где в таинственном браке и блуде Люда и вещи Зачинается Нечто без имени, Странное нечто, нечто странное… Город, где рука корзинщика Остругивает души от листьев и всего лишнего, Чтобы сплести из них корзину Для ношения золотистых плодов? рыбы? Или грязного белья каких-то небесинь? Что тонко ощущено человеком у дальнего моря, Возвещающим кончину мира С высокой сосны, Так как уходит человек И приходит Нечто. Но таинственным образом Колышки, вошедшие в корзину, Относятся надменно над вольными лозами, Так как признали силу плетущих рук за свою собственную. Город, где…

<1909>

Заклятие смехом*

О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно, О, засмейтесь усмеяльно! О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей! Смейево, смейево, Усмей, осмей, Смешики, смешики, Смеюнчики, смеюнчики. О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!

1909

Погонщик скота, сожранный им*

В ласкающем воздуха леготе, О волосы, по плечу бегайте. Погонщик скота Твердислав, Губами, стоит, моложав. Дороги железной пред ним полотно, Где дальнего поезда катит пятно. Или выстукивай лучше колеса, Чтоб поезд быстрее и яростней несся, Или к урочному часу спеши И поезду прапором красным маши. Там, за страною зеленой посева, Слышишь у иволги разум напева: Юноша, юноша, идем, и ты Мне повинуйся и в рощу беги, Собирай для продажи цветы. Чугунные уж зашатались круги. Нет, подъехал тяжко поезд – Из железа темный зверь, – И, совсем не беспокоясь, Потянул погонщик дверь. Сорок боровов взвизгнуло, Взором бело-красных глаз, И священного разгула Тень в их лицах пронеслась. Сорок боровов взвизгнуло, Возглашая: смерть надежде! Точно ветер, дуя в дуло, Точно ветер, тихий прежде. Колеса несутся, колеса стучат: Скорее, скорее, скорей! Сорок боровов молчат, Древним разумом зверей урчат! И к задумчивому вою Примешался голос страсти: Тело пастыря живое Будет порвано на части.

<1909–1910>

«Были вещи слишком сини…»*

Были вещи слишком сини, Были волны – хладный гроб. Мы под хохот небесини Пили чашу смутных мроб. Я в волне увидел брата, Он с волною спорил хлябей, И туда, где нет обрата, Броненосец шел «Ослябя». Над волной качнулись трубы, Дым разорван был в кольцо. Я увидел близко губы, Брата мутное лицо. Над пучиной, емля угол, Толп безумных полон бок, И по волнам, кос и смугол, Шел японской роты бог. И тогда мои не могут более молчать уста! Перун толкнул разгневанно Христа И, млат схватив, стал меч ковать из руд, Дав клятву показать вселенной, Что значит русских суд! В бурунах пучины седых, В зелено-тяжких водах Пловцы бросают смертный дых, И смерть была их отдых. Было человечественной Сыто море пеной, Оно дрожало ходуном И голосом всплеснуло до вселенной: «Измена, братия, измена!» Карая на наш род багром, Бойтесь, о бойтесь, монголы! И тщитесь в будущем узреть Ниппон, Свои поля от жертвенных чертогов голы, А над собой наш ликующий закон. Было монистом из русских жизней В Цусиме повязано горло морей. Так куритесь же, ниппонские тризны, Когда на вас подунет снова Борей. Быть ожерельем из русских смертей – Цусимы сладостный удел. Что Руси рок в грядущем чертит, Не ужаснулся, кто глядел. Ее вздымается глава Сквозь облаков времена, Когда истлевшие слова Стали врагов ее имёна. Слушайте, слушайте, дети, тревога Пусть наполняет бурые лица. Мы клятву даем: Вновь оросить своей и вашей Кровию сей сияющий Беспредельный водоем. Раздается Руси к морю гнев: «Не хочешь быть с Россией, с ней? Так чашей пучины зазвенев, Кровями общими красней!» Так и ты, Ниппон, растерзан <будь> ее орлиным лётом. И чтения о тебе – лекарством от зубной боли с крысиным наравне пометом. Зубной боли! Чего ж ты хочешь более? Туда, туда она направит лёт орлицы! Бледнейте, смуглые японцев лица.

<1909–1910>

Перуну *

Над тобой носились беркута, Порой садясь на бога грудь, Когда миял [1] ты, рея, омута, На рыбьи наводя поселки жуть. Бог, водами носимый, Ячаньем встречен лебедей, Не предопределил ли ты Цусимы Роду низвергших тя людей? Не знал ли ты, что некогда восстанем, Как некая вселенной тень, Когда гонимы быть устанем И обретем в времёнах рень? Сил синих снём, Когда копьем мужья встречали, Тебе не пел ли: «Мы не уснем В иных времен начале»? С тобой надежды верных плыли, Тебя провожавших зовом «Боже», И, как добычу, тебя поделили были, Когда взошел ты на песчаной рени ложе. Как зверь влачит супруге снеди Текущий кровью жаркий кус, Владимир не подарил ли так Рогнеде Твой золоченый длинный ус? Ты знаешь: путь изменит пря, И станем верны, о Перуне! Когда желтой и белой силы пря Перед тобой вновь объединит нас в уне. Навьём возложенный на сани, Как некогда ты проплыл Днепр, – Так ты окончил, Перунепр, Узнав вновь сладость всю касаний.

1

Миял – миновал.

<1909–1910>

Памятник*

Далеко на острове, где русской державе Вновь угрожал урок или ущерб, Стал появляться призрак межавый, Стаи пугая робких нерп. Они устремлялись с плачем прочь, Белое пятно имея наездником, Меж тем как сверху слепо ночь Им освещала путь отзвездником. Синеокая дочь молокан, Зорко-красные губки, «Ишь, какой великан!» – Молвив, пошла, поплыла в душегубке. Вон ладья и другая: Японцы и Русь. Знаменье битвы: грозя и ругая, Они подымают боя брусь. Тогда летели друг к другу лодки, Пушки блестели, как лучины. Им не страшен голод глотки Бездной разверзнутой пучины. Рев волн был дальше, глуше, Ревели, летели над морем олуши Грузно, освещая темь и белые, Как бы вопрошая: вы здесь что делая? Тюлени взглядывали глазами мужа, Отца многочисленного семейства. И голос волн был уже, туже, Точно застывший в священнодействе. Зеленое море, как нива ракит, Когда закат и сиз и сивч Из моря плюется к небу кит, Без смысла темен и красив. Тогда суровые и гордые глаза Узнали близко призрак смерти, Когда увидели: победы что лоза В руках японцев и ею вертят. С коротким упорным смешком – «Возвратись, к черноземному берегу чали, Хочешь ли море перейти пешком?» – Японцы русскому кричали. И воины, казалось, шли ко дну, Смерть принесла с собой духи «Смородина». Но они помнили ее одну – Далекую русскую родину! По-прежнему ветров пищали, В прах обращая громадные глыбы. Киты отдаленно пищали, И пролетали летучие рыбы. Они походили на старушек, Завязанных глухим платком, Которых новый выстрел из пушек Заставит плакать – по ком? Но в этот миг сорвался, как ядро, Стоявший на брегу пустынном всадник. И вот, худое как ведро, Пошел ко дну морей посадник. И русским выпал чести жребий, На дно морское шли японцы. «Иди, иди», – звал голос рыбий. Склонялось низко к морю солнце. Последний выстрел смерти взором На небе сумрачно блеснул, И кто на волнах был сором, Пошел ко дну, уснул. И воины, умирая, трепетали. Они покорно принимали жизни беды, Но они знали, что они тали Грядущей русского победы. И всадник кверху взмыл, исчез. Его прочерчен путь к закату, Когда текло, струясь, с небес На море вечернее злато. Меж тем на Знаменьи Перед изваяньем – создатель Трубецкой, – Когда на отдых шел росам иней, Молниепутной окруженный цкой, Стоял наряд наружной стражи. По-прежнему блистал, как зеркало, валун, В себе отразив и страхование от кражи И взоры неги серебряные лун. Но памятник был пуст, На нем в тот миг стоял никто. И голос вещий вылетел из уст: «Здесь дело с нечистью свито!» Когда из облаков вдруг тяжко пал, Копытами ударив звонко в камень, Тот, кто в могиле синей закопал Врага, грозившего руками. И ропот объял негодующий народ, И памятник вели в участок, Но он не раскрыл свой гордый рот И в лике скачущего застыл. И, оттираясь жирно, в сале, Ему в участке приписали На площадь оную вернуться И пребывать на ней и впредь без гривы, дела, куцо. От конного отобрали медежа расписку, Отмеченную такой-то частью. И конь по-прежнему склоняет низко Главу, зияющую пастью. По-прежнему вздымает медь Памятник зеркальный и блестящий, Ружье не перестает в руках иметь Воин отставной, блюстящий. Толпа беседует игриво. Взором слабеющим взирает часовой на них. И кто-нибудь, подсмеиваясь над гривой, Советует позвать портних. И пленному на площади вновь тесно и узко. Толпа шевелится, как зверя мех, Беседуют по-французски, Раздается острый смех.

1909–1910

Трущобы*

Были наполнены звуком трущобы, Лес и звенел и стонал, Чтобы Зверя охотник копьем доконал. Олень, олень, зачем он тяжко В рогах глагол любви несет? Стрелы вспорхнула медь на ляжку, И не ошибочен расчет. Сейчас он сломит ноги о земь И смерть увидит прозорливо, И кони скажут говорливо: «Нет, не напрасно стройных возим». Напрасно прелестью движений И красотой немного девьего лица Избегнуть ты стремился поражений, Копьем искавших беглеца. Всё ближе конское дыханье, И ниже рог твоих висенье, И чаще лука трепыханье, Оленю нету, нет спасенья! Но вдруг у него показались грива И острый львиный коготь, И беззаботно и игриво Он показал искусство трогать. Без несогласья и без крика Они легли в свои гробы. Он же стоял с осанкою владыки – Были созерцаемы поникшие рабы.