— Леван Петрович…

— Чего тебе, Мамаладзе?

— Леван Петрович, это правда, что последняя просьба приговоренного к расстрелу человека удовлетворяется?

— Правда! — ответил он с такой уверенностью, словно сам раз десять побывал в роли осужденного на смерть.

— Я ведь пленный фашистский генерал?

— Точно!

— Значит, вы расстреляете меня?

— Если дашь правдивые показания, может, и помилуем…

— Никогда! — заявил я твердо.

— Ну, значит, будешь расстрелян! — нахмурился воен-рук.

— В таком случае выполните мою последнюю просьбу!

— Что вы скажете? — обратился начальник штаба к своему штабу.

— Считаю, что было бы подло с нашей стороны отказать ему! — ответил со всей серьезностью Нодар.

— Так и быть! Говори, Мамаладзе, в чем заключается твоя последняя просьба? — смягчился начальник штаба.

— Дайте одну папироску на обе армии… Мы выкурим ее в окопе, вы даже не увидите нас…

Гуриелидзе остолбенел от неожиданности. Придя в себя, он заговорил, задыхаясь от возмущения и глотая слова:

— Что?! Что ты сказал?! Да как ты… Кому ты… Как ты посмел?! Чтобы я, Леван Гуриелидзе… педагог… ветеран войны… чтобы я своей собственной рукой… дал папироску… своим ученикам?! Отравил бы ваши легкие, сердце, кровь?! А?! Скажите, что это было шутка!.. Иначе я сойду с ума!..

Я перепугался не на шутку. Ребята затаили дыхание.

— Конечно… Мы пошутили, уважаемый Леван Петрович!

— Извините нас! — пробормотал я и поспешно пересел подальше от учителя.

Долго еще бушевал наш военрук, наконец он стал успокаиваться, приговаривая время от времени:

— А? Папирос им захотелось!.. Я вам покажу папиросы!..

И вдруг произошло нечто совершенно непредвиденное и непонятное. Хатия, не проронившая во время вышеописанной бурной сцены ни одного слова, подошла к учителю и сказала:

— Уважаемый Леван Петрович! Никогда в жизни я не была ябедой, но теперь не могу скрыть от вас: пока вы руководили боем на берегу Супсы, мальчики достали из вашего кителя папиросы и одну из них начинили порохом, — все равно, мол, нам он не даст закурить… Они думали, что раз я не вижу, то и не услышу ничего…

— Да ты с ума сошла! Что ты брешешь? Врет она, Леван Петрович! — заорал я вне себя от искреннего возмущения.

— Испугался? — спросила иронически Хатия, моргая глазами.

— Ах, вот оно что… — проговорил учитель и оглядел нас испепеляющим взглядом.

— Врет она все, Леван Петрович! Признайся, дура, врешь ведь? — вмешался Нодар.

— Сам ты дурак, и сам ты врешь! — сказала спокойно Хатия.

Изумленный класс разинув рты смотрел на заупрямившуюся Хатию.

— Так… Не двигаться с места! — приказал шепотом побледневший учитель и встал. Он подошел к висевшему на дереве кителю, достал из кармана коробку папирос, внимательно осмотрел каждую папироску и, не заметив ничего особенного, повернулся к Хатии:

— Порохом, говоришь, начинили?

— Порохом, Леван Петрович!

— Прекрасно… Теперь слушай мою команду! — Учитель подошел ко мне. — Сосо Мамаладзе! Закуривай! — и протянул мне раскрытую коробку.

— Что вы, Леван Петрович! Не хочу!

— Не хочешь? Бери сейчас же!

— Хотите взорвать меня, Леван Петрович?

— Говорю тебе, закуривай!

«Черт с ним, — подумал я, — закурю с закрытыми глазами, в худшем случае опалю себе нос!» Протянул руку, достал из коробки папироску, закурил и жадно затянулся.

А учитель продолжал обходить ребят:

— Ну-ка, закуривай, Яго Антидзе!.. Бери папироску, Отар Тазадзе!.. Не стесняйся, Кажура Гагуа!.. Посмотри мне в глаза, Отия Каландадзе! Возьми папироску!

— Я не курю, Леван Петрович!

— Что-о-о?

— Не курю я!

— Закуривай, если тебе дорога жизнь!

Отия закурил и закашлялся.

— Убиваете меня, Леван Петрович? — прохрипел он.

…В коробке осталась одна-единственная папироска. Учитель отошел в сторону и стал наблюдать, кто же станет жертвой нашего неслыханного вероломства. А мы курили — осторожно, небольшими затяжками и тем не менее с огромным наслаждением.

— Быстрей! Что вы тянете? — торопил нас учитель.

— Между прочим, никуда я не спешу… — заявил Отия.

— Мда-а-а… Отличный табак! — добавил Нодар, затянулся последний раз и бросил окурок.

— Прекрасные папиросы! — подтвердил Яго Антидзе.

Вслед за ними бросили докуренные папиросы Отар Тавадзе, Ромео Чануквадзе и другие.

Остались я и Отия Каландадзе. Вскоре Отия тоже избавился от адской машины, и теперь весь класс с затаенным дыханием смотрел на меня. Учитель сгорал от нетерпения. Я взглянул на свою папироску — ее оставалось всего на одну затяжку. Я зажмурился, медленно затянулся, набрал в рот ароматный дым, проглотил его и… открыл глаза. Папироска догорела до мундштука. Взрыва не произошло. Я вздохнул полной грудью и щелчком далеко отбросил окурок.