— Обалдел?!

— Да.

— Даю полпуда.

— Полпуда — это один карман полушубка.

— Ну вот, наполню все карманы, и конец делу!

— Сосойя, как он одет, этот дядя?

— Как? Да… Рубашка на нем рваная…

— Ну и пусть ходит в рубашке! Дай сюда полушубок!

Я передал полушубок Хатии.

— А за сапоги? — спросил рябой.

— Наполним ему сапоги кукурузой, и хватит! — выступил из-за спины отца носатый.

— Говори, сколько просишь за сапоги? — повторил рябой.

— Ничего!

— Даром, что ли, отдаешь?

— Даром растет у тебя вот этот балбес, присмотри-ка лучше за ним! — я вырвал сапоги из рук рябого.

— Слушай, ты! Ты чего это здесь раскричался? Думаешь, я боюсь твоего ружья? — вспылил рябой.

— Идем, Сосойя! — сказала Хатия.

Я усадил ее на осла, и мы направились к воротам.

— Одну минуточку, Сосойя!.. Они еще во дворе?

— Да. А что?..

— Погоди… Дядя, — крикнула Хатия, — а осла ты не купишь?

— Зачем мне осел? — удивился рябой.

— Будешь иметь в доме двух ослов! — расхохоталась Хатия. Рябой разинул рот. Носатый начал было искать на земле камень, но я снял с плеча ружье, и он тотчас же укрылся за спиной отца.

Мы продолжали путь. Когда добрались до конца села, осел замедлил шаг.

— Где мы, Сосойя? — спросила Хатия.

— Выходим из села.

— А какое сейчас время?

— Темно уже, Хатия.

— Ну так остановимся, Сосойя… Устала я.

— Ладно.

Мы остановились у крайнего дома. На мой крик вышел старик с лампой в руке.

— Кто там?

— Я, Сосойя Мамаладзе!

— Какой еще Сосойя?

— Ну я не знаю, какой… Одним словом, Сосойя!

Старик проворно спустился по лестнице, пересек двор, подошел к нам, осветил лампой и удивленно осмотрел нас.

— В чем дело, детки?

— Хотим переночевать у вас, дядя…

— Так пожалуйте, пожалуйте! — пригласил старик и широко распахнул ворота.

Мы вошли во двор. Я помог Хатии слезть с осла.

— А как с ослом, дядя?

— Распряги его, и пусть себе пасется во дворе. Никуда он не денется!

Я снял наш хурджин [30] , распряг осла, взял Хатию за руку, и мы пошли за стариком.

— Какано! Какано! — позвал он.

На балкон вышла женщина в платке.

— Принимай гостей, Какано!

— Пожалуйте, батоно! — засуетилась женщина. — Сюда пожалуйте!

Мы поднялись на балкон, вошли в комнату. Я усадил Хатию на тахту и сел рядом.

— Мир дому сему! — спохватился я.

— Дай бог тебе мира и счастья! — ответила хозяйка.

Наступило неловкое молчание. Хозяева разглядывали нас, я и Хатия молчали и не догадывались, что старикам не терпелось узнать, кто мы, откуда, зачем пришли сюда.

Я осмотрелся. Вдоль противоположных стен комнаты стояли две тахты, на одной из которых сидели я и Хатия, посередине — стол, вокруг него — четыре стула; у камина — несколько треногих стульчиков. На стене висел фотопортрет солдата в застегнутой на все пуговицы гимнастерке. Собственно, не один, а два портрета в одной рамке. Солдат с портрета глядел на меня сердито. Но удивило меня не это — каждый волен хмуриться или улыбаться перед объективом, — а другое: почему хозяину понадобилось помещать в одной рамке два портрета?

— Вы откуда, детки? — нарушила наконец тишину хозяйка.

— Мы, тетя, взяли кое-что из одежды… обменять на кукурузу. Ну вот… Если можно, разрешите переночевать у вас, — ответила Хатия.

— Деточка моя дорогая!.. Да я вас вообще не отпущу отсюда, если вам понравится у нас!

— А какая у вас одежда? — спросил деловито хозяин.

Я поставил перед ним хурджин.

— Бабило Вашакмадзе! Нашел время заниматься одеждой! Дети, наверно, умирают с голоду! — напустилась хозяйка на мужа.

— Ну и ступай на кухню! Я, что ли, приготовлю ужин?

Бабило стал разглядывать полушубок, потом надел его, посмотрел в висевшее на стене зеркало, покачал головой, скинул полушубок и бережно положил на тахту. Потом взял сапоги, повертел в руках.

— Можно примерить?

Я кивнул головой. Бабило скинул чувяки, подтянул шерстяные носки, надел сапоги, прошелся по комнате, выставил вперед правую, затем левую ногу и снова сел.

— Отличные сапоги!.. Сколько, сынок, хочешь за них?