— Хатия, или ты рехнулась, или меня принимаешь за круглого дурака!.. Ты думаешь, Бабило поверил в твою сказку?

— А он поверил бы, если б я сказала, что его сыновья погибли?

— Нет!

— Почему?

— Да потому, что это неправда!

— А если бы сказала, что они живы?

— Это ведь тоже неправда?

— Сосойя, двух неправд не бывает. Сыновья Бабилы или живы, или погибли… В их гибель Бабило и Какано не верят, значит, они должны поверить, что они живы.

— Но ты…

— Что — я?

— Я не сказала, что эти ребята — их сыновья… Пусть они думают, что это так. Что в этом плохого?

— Да нет, плохого ничего…

— Тогда в чем же я виновата?

— Ни в чем, Хатия…

Пусть Бабило и Какано думают, что живы их дорогие мальчики, что в этом может быть плохого? Ничего. Это неправда? А если правда? Если это правда, тогда — хорошо? Хорошо! Вот в том-то и дело! Всякая правда хороша? Этого не может быть! Ну а всякая ложь? Плоха ли всякая ложь? Нет, конечно! Но ведь хорошая ложь лучше плохой правды? Лучше! В том-то и дело!..

— А сейчас о чем ты думаешь, Сосойя?

— А сейчас я думаю о том, как завтра тетя испечет большой-пребольшой мчади и как я наброшусь на него!

— Сосойя, какого цвета небо?

— Синее, Хатия.

— А какого цвета синий цвет?

— Синий?.. Ну… Синий — это цвет неба.

— А это красивый цвет?

— Очень красивый, Хатия!

— А что это значит — красивый? — не отставала Хатия.

— Красивый? — Я привстал и посмотрел в лицо Хатии. — Красивы большие синие глаза… Черные брови… Черные ресницы… — Я провел пальцами по глазам Хатии. — Красивы каштановые волосы… Маленький нос… Пухлые губы… Белые зубы… Красивы прозрачные уши, высокая шея… Вот ты, например, Хатия, красивая…

— Значит, я — синяя, цвета неба?

Я вздохнул.

— А ты какой, Сосойя?

— Я? Я — обезьяна!

— А какая она, обезьяна?

— Точно такая, как я!

Хатия погладила мое лицо.

— Какого цвета у тебя волосы?

— Черные.

— Глаза у тебя большие. И ресницы длинные. А глаза у тебя какого цвета?

— Карие.

— Нос — прямой, небольшой… И губы пухлые. А зубы?

— Зубы у всех белые, Хатия.

— Ты красивый, Сосойя?

— Хорошо, что ты не видишь меня!

— Я вижу тебя, Сосойя! Тебя и солнце. И больше ничего.

Я лег опять. Хатия склонилась ко мне, приложила ухо к груди. Наверно, она прислушивалась к биению моего сердца. А я наслаждался теплом ее рук и щеки и, как тогда, на берегу Супсы, чувствовал, как это тепло вливается в меня. Я слушал шум реки, верещание сверчков, лай собак и не видел ничего, кроме Хатии и усеянного звездами неба. Я знал, что Хатия видит только солнце и меня, и был уверен, что и небо, наверно, видит нас — Хатию и меня.

Я проснулся с первыми лучами солнца. Быстро вскочил, оделся и подошел к постели Хатии. Подложив под щеку обе ладони, она мирно спала. Я стал легонько тормошить ее.

— Хатия!

— А? Это ты, Сосо? — Хатия присела на кровати.

— Да. Вставай, пора уходить.

— А какое сейчас время?

— Утро уже. Одевайся, я пойду оседлаю осла.

— Хорошо.

Я спустился во двор. Наш осел, помахивая хвостом, щипал траву. Я оседлал осла и поднялся в комнату. Хатия была уже одета.

— Пошли! — сказал я шепотом.

— Почему ты шепчешь, Сосойя?

— Они еще спят.

— Разве еще так рано?

— Да. Идем!

— Так и уйдем, не попрощавшись?

— Не надо их беспокоить. Пошли. — Я вывел Хатию на балкон.

— Неудобно, Сосойя!

— А будить чуть свет стариков удобно? Идем!

Мы спустились с балкона. Потом я вернулся в комнату, стащил во двор мешки с кукурузой, кое-как навьючил ими осла.

— Ну, тронулись! — Я взял Хатию за руку.

— Ах вы разбойники! Хотите улизнуть?

На балконе стоял заспанный, взлохмаченный дядя Бабило.

— Вы что же, хотите опозорить меня? Куда это вы не евши?! — погрозил он пальцем.

— Спасибо вам, дядя Бабило, но лучше нам отправиться пораньше, дорога все же длинная, вы уж не обижайтесь, пожалуйста! — попросил я.

— Да, пожалуй, твоя правда… — согласился Бабило.

— Ну, мы пошли, дядя Бабило! До свидания и большое вам обоим спасибо!

— Погоди, сынок, погоди!

Бабило вошел в комнату и почти тотчас же вернулся обратно. У меня потемнело в глазах: в руках он держал полушубок и сапоги. Бабило не спеша спустился по лестнице и подошел к нам. Я не мог вымолвить слова, язык одеревенел во рту. С трудом я сдерживал себя, чтобы не разреветься.