— Сам Бабаджан Атаевич привел этот пример в речи на партийном активе! — сказал мне, посуровев лицом и сделав движение обеих рук к небу, заведующий отделом.

И мне сразу вдруг увиделся первый руководитель республики. Он был малого, очень малого роста, припадающий на ногу, но с далеко откинутой квадратной головой и трубным голосом. Да, лично Бабаджан Атаевич! В ответ на мой вопросительный взгляд заведующий подтвердил это еще раз энергичным кивком головы.

У меня мелькнула вдруг мысль: а на каком берегу Хандарьи родился Бабаджан Атаевич? Я расспрашивал стороной, узнавал у знакомых. Все почему-та уходили от разговора, отводили глаза, как левобережные, так и правобережные ханабадцы. Говорили и так, и этак, но все как-то неопределенно. Опять вставала какая-то стена. Нет, не из камня или иного ощутимого материала, а невидимая простым глазом, словно бы джин заколдовал: тот самый, из кувшина. Дело, как-никак, происходило в Ханабаде, и явление джина здесь было вполне естественно.

Всякий день теперь ездил я туда, говорил подолгу с правобережными и левобережными жителями, проверял накладные, амбарные книги, счета. Говорил и с сидевшим уже полгода председателем колхоза — степенным аксакалом с орлиным носом и светлыми немигающими глазами. Он молчал и никак не реагировал на представленные мною документы, доказывающие полную его невиновность. В колхозе с довоенных времен не водилось фуражного зерна, ни одного килограмма. И четверо взрослых сыновей старика — все грамотные люди — тоже молчали в ответ на мои расспросы, кому и зачем понадобилось сажать в тюрьму почтенного аксакала — их отца. Лишь один из них, инструктор райкома партии, договорился встретиться со мною на краю города и кое-что рассказать, но не приехал в условленное время. Когда я позвонил ему и спросил о причине его неявки, он ответил: «Ай, ничего не знаю!»

И я написал фельетон в защиту аксакала, указал на вопиющие несуразности в обвинении, многочисленные нарушения закона. То ли повлиял недавний приезд московской комиссии, то ли еще что-нибудь, но старика выпустили из тюрьмы. В один из дней они вдруг все вместе приехали ко мне домой: аксакал и четыре его сына. Сидели, пили чай и не сказали при этом ни одного слова. Потом уехали. Что-то перевернулось в моей душе от этого их молчания…

«Не тех людей берет под защиту этот корреспондент!» — сказал по поводу фельетона товарищ Атабаев. В голосе Шаганэ, передавшей мне эти слова, я впервые услышал тревогу.

— Может быть, ты немножко не так будешь писать? — сказала она мне. — Видишь, и здесь недовольны, и там…

Шаганэ ты моя, Шаганэ,

Потому что я с севера, что ли…

Впрочем, я не с севера, а с Черного моря, где тоже неплохие ребята. Все было с ней у меня: соловей, роза, полумесяцем бровь и прочее, официально утвержденное бесчисленным рядом великих ханабадских поэтов и что в новое время стало именоваться в Ханабаде моральнобытовым разложением. Тем не менее, огромная ханабадская луна сглаживала с лица тени, заставляла светиться чудным светом ее глаза, делая их бездонными. Это был волнующий серебряный мираж…

Но Шаганэ вдруг стала меняться. Нет, она была такой же, как и тогда, когда только еще перешагнула из тусклого мира школьной учительской туда, где рождаются молнии и откуда изливается животворящий благостный ливень, напояющий не один только Ханабад, но и «все прогрессивное человечество». Как-то уж не помню, по какому поводу, а скорей без повода, я зашел к ней в кабинет и увидел милейшую Аделину Павловну, сидящую обычно в первом этаже обкома за дверью с железной решеточкой. Она как раз собиралась уходить от Шаганэ, оставив на столе перед ней плотный, с сиреневой сеточкой конверт. На нем ничего не значилось. В руках у почтенной Аделины Павловны содержалась целая стопка таких одинаковых конвертов, которые она в тихий утренний час разносила по кабинетам обкома партии.

Шаганэ, увидев, что я смотрю на конверт, как-то непонятно засуетилась, даже покраснела немного. Подтянув конверт к себе, она хотела незаметно спрятать его в ящик стола, но конверт там застрял, и она еще больше растерялась.

— Что это? — спросил я без всякого умысла. Конверт явно не относился к вариациям об изменах, соловье и розе и прочему бытовизму. Но почему же тогда она так настойчиво хочет скрыть его от меня? Если в нем какое-то партийное решение, то я ведь собственный корреспондент, номенклатура ЦК. И, главное, почему она краснеет? Ведь у нас не может быть каких-то тайн друг от друга.

— Это…«пакет»! — сказала она.

— Какой пакет? — не понял я поначалу.

— Ну, другая зарплата, партийная.

И тут меня осенило. Ну, как же: это то самое, что Костя Веденеев, областной агроном, именует «корытом». Я с недоверием отнесся к этим его словам, тем более, что сидели мы тогда с ним с утра в укромном месте и употребляли чай-пай. Он утверждал, да и в редакции об этом говорили, что в ЦК, обкоме, горкоме и райкомах получают не одну официальную зарплату, а еще и «пакет», в финансовых документах не обозначенный и не облагаемый налогом. Его зовут еще «сталинский фонд», который распределяется среди единомышленников в партийном и государственном аппарате. Это была подлинно сталинская отеческая забота о кадрах. Когда достигнуты такие высоты, не нужно товарищам, отдающим себя великому делу, терпеть элементарные лишения. Мы не аскеты, как какие-нибудь фразеры и идеалисты первых лет революции, которые, ведая всем продовольствием страны, сознание теряли от голода. Слава богу, партия избавилась от таких людей. И распределяются эти пакеты соответственно трудовому вкладу каждого в общую работу. Инструктор получает ежемесячно один пакет, то есть полную вторую зарплату, заведующий отделом — полтора или два пакета, в зависимости от значимости отдела, секретари — по два и по три пакета. То же в исполкомах советов депутатов трудящихся. Разумеется, первый секретарь в таком случае самолично решает, какую категорию установить тому или иному работнику. Так крепнет связь между руководством и низовым аппаратом. Следует только делать это в закрытом порядке, чтобы не возникали ненужные разговоры…

Я вроде бы знал про это, и как бы не знал. И вот теперь увидел воочию.

— А почему фамилия не ставится на пакете? — спросил я у Шаганэ.

— Это не положено. Понимаешь, всего этого как бы и нет. Мы не расписываемся в получении, — сбивчиво объясняла мне Шаганэ.

— А если Аделина Павловна перепутает конверты и отдаст кому-то не тот пакет?

— У нас тут абсолютная честность между товарищами по партии!

Шаганэ сказала это с очевидной гордостью. Она больше не краснела и прямо смотрела на меня. Действительно, что может быть лучше честных отношений между товарищами по партии. Вот только Костя Веденеев. Всегда отыщет какое-нибудь грубое слово. Корыто! Зачем же так?