Возникает разговор, такой же естественный. Если о погоде, то только когда она действительно интересует говорящих. И ни в коем случае не станет навязывать тему разговора сам хозяин. А можно продолжать молчать. Может быть, у пришедшего в дом человека такое настроение. Если у него горе, то слова тут излишни. Он может остаться ночевать, и потом уехать, так и не сказав ни слова…

Пустыня приучила к молчанию и созерцательности. О людях, живущих здесь, среди других ханабадских народов существует притча. По поручению общества поехали как-то два из них через пустыню с товаром в Хиву. Собрали со всего аула товары, нагрузили караван. Три недели ехали через пески и молчали. Но вот как-то утром один из них посмотрел на север и увидел голубой купол главного минарета Хивы. Он долго смотрел, зачарованный, и потом тихо произнес: «Хива!» Другой посмотрел на него неодобрительно.

Они доехали до Хивы, выгодно продали товар, закупили необходимые в ауле вещи и благополучно вернулись домой. Следующей весной старейший аксакал аула, ввиду их прошлогоднего успешного похода, предложил им опять поехать вместе. «Нет, с ним не поеду!» — твердо сказал другой. «Почему?» — спросил аксакал. «Болтал всю дорогу. У меня до сих пор голова болит!»

Но мы с Шамухамедом вовсю говорим. Лишь отец его — аксакал молчит и даже движением брови не реагирует на наш разговор. Его борода, строго подстриженная по трехтысячелетнему канону, с выщипанными на щеках волосами, ниспадает на красный, в тонкую полоску, халат. У рукава и возле воротника видна аккуратная штопка. Внизу на голое тело надета чистая белая рубаха без всяких вышивок и украшений. Собственно говоря, это обычная нижняя рубаха, которую здравомысленно используют здесь в обоих смыслах. Старик смотрит немигающими глазами прямо перед собой, в известную лишь ему даль…

А мы с Шамухамедом говорим… Я многое уже знаю про роды и племена этой расположенной в пустыне части исторически единого Ханабада. Знаю в некоторой степени и внутриродовые сложные связи. Роды и племена кочевали по этой пустыне, сталкиваясь друг с другом, объединяясь, разъединяясь, мирясь и воюя. Примыкающие к пустыне шахства, ханства и эмираты заключали с ними единовременные союзы для нападения друг на друга. Рабство, как промысел и составная часть жизни, было столь же естественной частью бытия, как любовь к детям и почтение к родителям. Некто с самыми добрыми помыслами вознамерился отменить его путем объявления в законе о его ликвидации. О, извечная вера в силу писанного слова. Я читал законы Хаммураппи, выдавленные на глине и обожженные для вечности. В основе своей очень недурные для того времени законы!..

А рабство продолжалось, лишь видоизменившись, приняв форму того сосуда, который привнесла сюда со стороны новая эпоха. Ну хотя бы, что теперь трудодни прежнего раба в колхозе «Путь к коммунизму» приписываются его владельцу, да и кнут… Впрочем, кнут сохранился в самом непосредственном его значении. И дисциплина в этом колхозе была образцовая. Когда беременная на последнем месяце женщина не смогла выйти на сбор хлопка, председатель-башлык приподнял ее, как пушинку, и посадил на раскаленный для печения хлеба тамдыр, от чего она тут же и родила. Прямо в эту печь…

Так что о рабстве я теперь уже кое-что знал. В том числе и о производстве манкуртов — тоже в прямом смысле этого слова. Только не у журженей это было полторы тысячи лет назад. Я сам видел этих манкуртов. Полвека тому: захваченных в соседних краях Ханабада пленников связывали, выбривали им голову и натягивали на нее еще теплую кожу от шеи только что зарезанного верблюда. После этого бросали на несколько дней перед домом на жгучее ханабадское солнце. Человек умирал от жажды, шкура начинала ссыхаться, давить голову. Волосы у человека, не находя выхода наружу, росли внутрь черепа, принося неимоверные муки. И каждый день с утра до вечера пленника — чаще всего мальчика или юношу — били: не со злобой, а по необходимости. Били в обязательном порядке все члены этой семьи: мужчины, женщины, трехлетние дети. Били палками, камчой, прижигали железом, чтобы до конца дней он запомнил своих хозяев. Вечером они же его кормили, давали воду. Через неделю его развязывали, и забывший имя, лишившийся ума, физически здоровый человек мог делать все: пасти овец, носить воду, собирать хлопок, но только не думать и не разговаривать. При этом он хорошо знал своих хозяев и смертельно боялся каждого из них, хоть бы и ребенка. Что же, история показала, что так можно поступать и с целыми великими народами…

Никто из ханабадских писателей и газетчиков уже больше не писал о рабстве. Разве не были мы производным от тех же манкуртов, знающими хозяина. И как быстро сам я свыкся с тем, что это в порядке вещей. Оно существует, вполне классическое средневековое рабство, в системе социализма, и одновременно как бы не существует. О чем бы я ни писал, я обходил этот вопрос. И чувствовал себя хорошо.

Рабство между тем в Ханабаде, помимо классического, сохраняло многочисленные и самые разнообразные формы. Пожалуй, самое распространенное из них — домашнее рабство, когда в полностью зависимом от хозяина положении — душой и телом — находится его родственник или сородич со своей семьей. Он может считаться даже членом семьи хозяина, но так или иначе, это доверенный раб, которого не пустят за стол, и он доедает то, что осталось после хозяйского дастархана. В прошлые воинственные времена он обязан был еще и с оружием в руках защищать хозяина. Теперь он просто работает на него. Историческое название ему: гулам, туленгут, мамлюк и другие. Об этом немало написано в ханабадской литературе, да только чаще всего этот институт рабства преподносится в эпических красках: верность, честность и прочие человеческие добродетели…

Знаю я теперь и многое другое, помимо родов и племен, что в различных формах присутствует в разных краях исконного Ханабада. В этом пустынном краю, в большинстве родов, есть избранные — иг. Это сохранившиеся в тысячелетиях потомки древней кочевой аристократии, формировавшей в свое время еще кушанские, парфянские, эфталитские — от «белых гуннов» — государственные образования. В Ханабаде сухой, прокаленный солнцем песок хранит в нетронутости не только древние предметы, но и дух сохраняется как бы в законсервированном, недоступном разрушающему кислороду виде. Иг — это и сегодня люди высшего порядка. Из них, наряду с теми интеллигентами, кто не пользуется своими родовыми привилегиями и трудится наряду со всеми, присутствуют и такие, кто ничего не делает, раскатывает на машинах, пьет и веселится вполне на современный лад, а все его расходы оплачивают сородичи. По некоему древнему правилу они обязаны содержать своих иг, не давая им в чем-либо нуждаться. Разумеется, когда люди из иг, занимающие руководящие места, попадают под следствие или им грозит какая-нибудь другая жизненная неурядица, аксакалы сделают все, чтобы выручить их. Да и представители других родов тут обязаны им помочь, и чистый иг всегда может рассчитывать на поддержку в служебном продвижении, в суде, при любом рассмотрении своего дела, в том числе в партийных инстанциях. Существуют некоторые внешние признаки, по которым определяется иг. Например, кожа у него светлей, и на груди не должны расти волосы. Основное же население — кулы — древние оседлые жители предгорных оазисов, тысячелетиями кормившие завоевателей, хоть давным-давно уже смешались с ними…

Есть еще тюре или торе, как называют их в разных народах. Это потомки более поздней завоевательной волны — чингизиды, и пользуются они уважением и правами, близкими к иг. Затем идут приближенные к нашему времени выделения из общего ряда: ата, ших и другие. В разных местах варьируются их названия, разная принадлежность к тому или иному этническому, социально-историческому слою. Они могут быть потомками тимуридов, шейбанидов и множества других героев исконного ханабадского цикла, но суть все та же. Это привилегированные по отношению к общей народной массе структуры.