Сначала к трибуне подошел мэр.
– Раз, раз, - сказал он в микрофон.
– Да слышно, слышно!
– крикнули ему из толпы.
Мужики дымили папиросками. Женщины держали детей. Восьмые и девятые классы, приведенные с занятий, предвкушали свободу, обещанную завучем за торжественной частью. Погагатывали. Смотрели в смартфоны. Обсуждали, где раздобыть пивчанского.
Одиннадцать часов. Солнце и легкие облака. Редкие шары. Еще более редкие флажки. В прошлом году по Игорю, который вел статистику, народу было куда больше. Сегодня - едва ли пятьсот человек.
– Граждане!
– сказал мэр.
Леха с занавешенной от публики части помоста показал мне двумя пальцами, что он готов. За ним уже маячил Саня в оранжевом скафандре. Где они умыкнули то ли копию, то ли настоящий СК-1, я не знал. Но выглядело здорово.
– Сегодня, когда тоталитарные праздники канули в прошлое, - проговорил мэр, вставая на носки, чтобы его было лучше видно, - когда мы отринули все, что связывало нас с насаждаемым кровавой кликой псевдопатриотизмом, когда мы...
Он сделал паузу, чтобы хлебнуть воды из граненого стакана.
За ним шеренгой теснились подчиненные и охрана. Был и куратор культурных мероприятий, и вице-мэр, и председатель законодательного собрания, похожий на завернутый в бежевое пончик, и несколько круглолицых депутатов.
Был даже представитель посольства США. В тонких очках. Улыбчивый. Высокий. В плаще горчичного цвета. Наблюдал, сука, и контролировал.
– ...когда мы отказались признавать достижения сталинского режима, унесшего миллионы жизней наших соотечественников, - продолжил мэр, щурясь в бумажку, - тогда мы осознали наконец, что у нас есть истинно народные, демократические и не отягощенные официозом праздники. Это Новый Год! Рождество! Пасха! День Города! И, конечно же, нынешний день - День Космонавтики, когда великий сын нашего народа вопреки коммунистической партии полетел в космос! Ура!
Мэру вяло захлопали.
Ко мне за кулису пробрался Семка и, стреляя зелеными глазами по сторонам, дернул меня за полу спецовки.
– Коста.
– Что?
– я посмотрел на него поверх распечатки.
– В следующем году - последний День Космонавтики, - тихо сказал Семка.
– Уже выкинули из планов. Типа, не популярен, никому не нужен, бюджетный комитет против финансирования...
– Так тут же все наше, ни копейки от города, - сказал я.
– Это не важно, - Семка просверлил взглядом горчичную спину посольского.
– Рекомендовано прикрыть. Знаешь же, что это значит.
Я кивнул.
– Суки.
– А еще, - снова подступил к микрофону мэр, - именно в этот день, только на двадцать лет позже, наши американские друзья совершили знаменательный прорыв и запустили в космос возвращаемый летательный аппарат "Шаттл". Ура!
На сей раз хлопки были совсем жидкими.
За мэром выступил депутат от фракции "Свободные люди" и минут десять, надсаживаясь, орал, что в космосе не должно быть никакой пропаганды и диктата, а должны летать свободные корабли свободных людей.
Мне было смешно.
Семка убежал к автобусу. Я выглянул из-за кулисы, пытаясь рассмотреть, как там Игорь с Петром Игнатьевичем.
Ни черта видно не было, далеко.
Парковая зона имела небольшой уклон, метров сто тянулась широкая аллея, островками сбегая к овальной площадке с бетонной чашей неработающего фонтана. Полоса голых кустов отделяла площадку от гигантского пустыря, бывшего когда-то колхозным полем
По плану Саня и Семка должны были в автобусе проехать к фонтану идущим параллельно аллее спуском. Затем Саня выходит, машет рукой и забирается в макет ракеты. На самом деле, конечно, вовсе не забирается, а только прячется за картонным, выкрашенным серебрянкой корпусом и тихо отползает прочь. После Петр Игнатьевич дает зажигание, и Саня на огненных хвостах петард как бы устремляется вверх.
Пух-пух-пух - салют в небе.
Это было все, на что у нас хватило фантазии и денег. И это было все, что могла разрешить городская администрация в инициативном порядке.
Понимаете, Константин Сергеевич, объяснял мне куратор культурных мероприятий, почесывая холеную щеку, петарды и все прочее - это обязательное присутствие расчета пожарных, потом медиков, полиции для охраны и контроля, и, в общем, с учетом подключающихся структур немаленькая нагрузка на бюджет. Потом, не дай бог, какие-нибудь эксцессы, ущемления прав и чувств верующих, штрафы. Надо нам это?
Я смотрел в его лицо, выражающее заботу и мягкий упрек, в сожалеющие глаза и поджатые губы, и думал, что такие вот уроды скоро запретят нам дышать.
А как же! Вдох-выдох - экологическое бедствие. Это замеры, это подсчет выпускаемого в атмосферу углекислого газа. Это пожароопасный кислород! Мы же совсем не думаем о планете! Мы убиваем ее!
Необходимо уменьшить нормы дыхания, а кое-кому и вовсе запретить.
Вроде бы бред, да? Только после закона о том, что плач ребенка служит основанием для изъятия его из семьи, я уже ничему не удивляюсь.