– Одна незадача, – проговорил граф Суффолк. – Они ощутили вкус победы. Вкус английской крови – первый раз за долгие годы. Они готовы перегрызть нам глотку. А еще – готовы погибнуть все до единого на этом поле под Орлеаном!

– Наши солдаты тоже готовы погибнуть, – с гордостью сказал лорд Талбот.

– Наши солдаты надеялись не позднее мая войти в Орлеан, истощенный, изголодавшийся, лишенный сил, перебить мужчин, овладеть их женами, разграбить город и сжечь его – в назидание всем французам, которые и впредь вознамерятся противиться воле юного короля Генриха! Вот на что надеялись наши солдаты, Джон.

Лорд Талбот промолчал. Ветер потянулся с Луары, пересек холмы и бросился в зеленеющее поле, где стояли, лицом друг к другу, ряды противника…

Жанна вернулась к своим капитанам – те встретили ее подозрительно. Их взгляды говорили: «Что нам еще от тебя ожидать, удивительная Дама Жанна?»

Но она только сказала:

– Баск, знамя!

Рыцарь подъехал и молчком передал ей штандарт – он тоже рассчитывал на другой призыв госпожи. Жанна поймала взгляд д’Олона и, повернув коня, поскакала в сторону англичан. Оруженосец последовал за ней.

– Господи милостивый, что она делает? – простонал Орлеанский Бастард.

Белый штандарт приближался к англичанам. Суффолк и Талбот с подозрением и ненавистью смотрели на девчонку – черноволосую, ладную, одетую в превосходный доспех, так и сверкавший на солнце. И вот она – вчера была ранена? Трудно в это поверить! Что они должны были сейчас услышать? Жанна остановилась на расстоянии полета стрелы. Меткий лучник мог запросто свалить ее с коня. Но на то должен быть приказ…

– Я отправляла вам письма именем Господа и говорила, что Он откажет вам в милости – вы не поверили! – выкрикнула она. – Мы взяли Сен-Лу! Я говорила, чтобы вы убирались прочь, если хотите остаться в живых, – и вновь вы не поверили мне! – Черный конь под Жанной рвал копытами землю. – Вы не поверили, и мы взяли Турель! Ваши солдаты погибли, а Гласдейл сгорел у меня на глазах! Его останки утонули в Луаре! И о такой смерти мечтал он – храбрый англичанин? Своим упрямством он лишил себя даже могилы! – Белое знамя, точно парус, то и дело ловило весенний ветер и раздувалось, ослепляя чистотой и золотыми вспышками. Голос Жанны звучал звонко и был слышен далеко. На нее смотрели зачарованно как враги, так и свои. Глаз отвести не могли. – Я говорила вам, что вы погибнете на этой земле – так и будет! О какой смерти мечтаете вы, граф Суффолк?! И какой умрете сейчас? И сколько сегодня погибнет ваших солдат? Ни один англичанин не уйдет с этого поля! Я не пугаю вас – я предупреждаю! Потому что мне сказал об этом Царь Небесный! Послушайтесь его – уходите с миром! Уходите сейчас!

…Жанна и д’Олон возвращались назад. Они остановились в пятидесяти шагах от своего войска и повернулись к англичанам.

– Что будем делать, граф? – спросил лорд Талбот. – Надо решать…

– Мы уходим, – сказал главнокомандующий.

– Что? – зашептались английские офицеры. – Уходим?!

– Отдаем Орлеан?! – воскликнул Скейлз.

– Да, – кивнул вождь английской армии. – Командуйте отход – это мое последнее слово.

До рези в глазах Жанна всматривалась вдаль. И вдруг что-то случилось. Движение! Громада английского войска колыхнулась, точно готовилась двинуться на врага, но… случилось то, что ожидала только Жанна. Стальные полосы, растянувшиеся по полю, сверкнули на солнце, и лица врагов исчезли.

Англичане повернулись спиной и стали отходить…

Медленно отходили плотными рядами пехотинцы, уходила рыцарская конница.

В это невозможно было поверить – но это было так!

Жанна обернулась на своих капитанов. Они потеряли дар речи. Ее сила заставила их размышлять. Строить предположения. Ее сила пугала. «Да она – святая, – совершенно серьезно произнес Ла Ир. И тут же добавил: – Черт бы меня подрал…»

А девушка уже вновь смотрела в сторону уходивших англичан. Жанна отвернулась – не хотела выдавать своих чувств. Она даже губу прикусила, чтобы не расплакаться от восторга.

Англичане не просто ушли со своих позиций – они оставили часть обоза, артиллерию и всех пленных французов. Тех, за кого не потребуешь серьезного выкупа. В том числе и герольда Жанны – Гийенна.

Одним словом, они бежали.

День и ночь 8 мая колокола города били без умолку, не отдыхая. Они восторженно оповещали, что Орлеан – освобожден.

Восторг душил Карла Валуа, угрожая его рассудку, а улыбка, впившись в губы Буржского короля, не отпускала. Придворные не узнавали сюзерена – обычно болезненно подозрительный, он летал по Шинону, едва доставая ногами каменных полов. Гонцы прибывали один за другим – он не успевал ответить на одну победу, как его оповещали о новой. Циркулярное письмо «добрым городам», иначе – городам ему подвластным, дописывалось дважды. Не успел еще недавно многострадальный Карл Валуа продиктовать письмо о том, что «он милостью Божьей сумел снабдить Орлеан продовольствием, хорошо и обильно, на виду у врага», как прибыл гонец, сообщив, что положение дел изменилось. И вот он, Карл Валуа добавляет, что войска перебрались в Солонью и «осадили бастион на краю моста и милостью Божьей заняли его, а все англичане, что находились там, были убиты или взяты в плен». И тут – новые гонцы с новой вестью! И вот уже дофин диктует новую приписку, из которой весь «добрый мир» узнает, что на следующий день после взятия бастиона «оставшиеся англичане отступили и бежали так поспешно, что оставили свои бомбарды, пушки и все военное снаряжение, а также большую часть продовольствия и вещей».

Это ли не чудо? Это ли не провидение Господнее?

– Призываю вас, – диктовал Карл Валуа в окончании письма «добрым городам», – воздать хвалу доблестным деяниям и чудесным вещам, а также Деве, которая всегда лично присутствовала при исполнении всех этих деяний!

Королева Иоланда торжествовала не меньше – ее план удался. Результат превзошел все ожидания! Одно смущало – масштаб развернувшихся событий. Точно эта самая Дева и впрямь действовала не по земному предписанию, а по своему – указанному ей свыше! – замыслу.

Весть о снятии осады с Орлеана дошла и до Парижа. И поразила сторонников англо-бургундской коалиции еще больше, чем арманьяков.

Но здесь это было черной вестью!

Секретарь Парижского парламента Клеман де Фокемберг, сидя 10 мая в своем кабинете, размышлял о превратностях судьбы. Он, как исправный летописец, фиксировал все, что совершалось в королевстве – доброго и худого. Но рисовал он очень редко! Разве это достойное дело для почтенного чиновника?

Предавшись размышлениям, он выводил гусиным пером по бумаге следующее: