— Пущай идет, он тоже службу выполняет, — отвечает Горушкин.

А когда мы вышли из конюшни, петух вдруг тревожно гоготнул, подпрыгнул и заорал: к-р-р-р… И еще одно чудо свалилось на нас: с высоченного дуба, который рос перед окнами заставы, кубарем скатился бурый косматый медведь и прямо кинулся на Горушкина. Я — бежать, но Горушкин удержал меня.

— Стой! Куда побежал, не тронет.

Зверь фыркал, урчал как-то забавно, терся мордой о плечо Горушкина, а тот трепал густую медвежью шубу и ласково приговаривал:

— Ну, ну, здравствуй, Потапка, соскучился, стосковался. Ух, ты, братуха, как, жив-здоров? Что в гарнизоне новенького?

А медведь в ответ на эти нежности тихонько рявкал и тряс башкой.

— Так, значит, порядок. Хорошо. Молодчина, Потапка. А как этот дружок вел себя? — указал он на петуха, который стоял рядом и не сводил с Горушкина ревнивого и рассерженного взгляда. Медведь заревел с каким-то перебором, протяжно, вроде на что-то жаловался.

— Ага, понимаю, понимаю, Потапушка. Значит, этот мошенник опять на конюшенной крыше сидел и с персидскими петухами перекликался. Безобразник эдакий!

Солист отскочил на шаг и сердито загоготал, зашебаршил по земле крыльями.

— Не возмущайся, Солист, нехорошо так! Критику уважать надо!

А петух все не унимался, раздраженно вскрикивал, дергал головой и с ненавистью глядел на Потапку.

— Ну, отставить! Сплетник, ты, Солист, оказывается, — сказал Горушкин. — Ябедник. Говоришь, Потапка с бойцами самбо занимался? Ну, и пускай борется на здоровье, пускай силу свою развивает — она ему пригодится.

Медведь тоже подал голос. Горушкин погладил его, а другой рукой привлек к себе петуха.

— Эх, вы, дурачки, друг на дружку ябедничаете. Нехорошо как!

Пообедав, Горушкин пошел спать, а я устроился в холодке и занялся чисткой конского снаряжения. Ко мне подсел свободный от службы пограничник.

— С земляком, что ли, встретился? — спросил он.

— Ага, с земляком. А по первости и служили вместе на одной заставе. Все со своими зверями возится. Призвание, что ли, такое?

— А как же? Талант! Как перевели его к нам в горы, и жизнь на заставе пошла по-другому: радости прибавилось, будто он ее в солдатском мешке к нам принес. Ты видишь, что они выделывают, эти звери? Кого хошь, в смех введут.

— Кое-что видел.

— Вот то-то и оно. А ведь не каждый сможет так их выучить да приголубить к себе. Сердце надо иметь. Вот взять, к примеру, того же Потапку — пакостник зверь. От него все может случиться. А Горушкин души в нем не чает, братухой зовет… — Пограничник надвинул на глаза фуражку и давай рассказывать о похождениях моего земляка.

…Когда Горушкина перевели на эту заставу, Потапка был уже здесь старожилом. Только никто, конечно, с ним не занимался. И вот он вдруг чего-то задурил. До этого ласковый был медвежонок, игровитый, а тут никого к себе не допускает, лупит всех с большим злом. Кончилось это тем, что свалил он с ног тетю Дусю — прачку заставы — одежонку, конечно, на ней всю поизорвал, немного покарябал ее. Начальник приказал дежурному уничтожить зверя. Вот тут Горушкин и вступился.

— Природный инстинкт в нем заговорил, товарищ начальник, ни к чему губить Потапку: ложиться он собрался, нельзя в такое время жизни его лишать.

— Природный инстинкт! Хищник в нем проснулся, вот что! Он мне со своим инстинктом скоро до пограничников доберется и калечить начнет их, — сказал начальник.

— Не будет, товарищ начальник. Отпустить его надо — найдет себе подходящее место, перезимует и опять на заставу придет.

Начальник строгий человек, разговаривать много не любит, но совета послушался. И вот взял Горушкин Потапку и повел в горы, как собачонку какую. Смеялись тогда пограничники. Придет, мол, твой зверь, как раз, держи карман шире. Попадешься ему под горячую руку в лесу, так он еще тебе по знакомству и мозги набекрень поставит. Но Горушкина разве возьмешь такими словами! Он помалкивает себе под нос и свое дело справляет.

И вот только запахло весной в горах, пригрело солнышко студеные камни, появились проталинки, Горушкин стал к лесу приглядываться. Заберется в свободное время на вышку и поглядывает в бинокль. А ребята смеются.

— Здорово обыграл тебя Потапка! На кривых ногах, а объехал…

А Горушкин поглядел на них и говорит:

— Нет. Не объехал. Во-о-он с горы спускается, поглядите, кто хочет.

И действительно, идет Потапка, ревет во всю мочь, птиц и зверей по лесу пугает. И прямиком — на заставу! А сам — весь обшарпанный, худущий, а шерсть дыбом, клочкастая, серая, будто в драке его всего ободрали. Горушкин встретил его у ворот и давай обниматься: радость такая великая. И потекла жизнь у Потапки по-прежнему.

Повадился он за Горушкиным на границу шататься, прямо как служебная собака за ним таскается. А тут случилось такое дело, что брать его на границу ни в коем разе нельзя — в засаду пошел Горушкин. Нарушители появились только под утро. Шли они глубоким ущельем. Началась перестрелка. Нарушителей было в два раза больше, чем пограничников. Укрылись они за камнями и постреливают, прикрывают отход своих главных сил, чтобы контрабанду спасти — у них ведь тоже своя тактика. И вдруг в разгар боя в тылу у контрабандистов появился медведь. Прыгнул он с дерева, заревел на все ущелье и пошел. И получилось: с одной стороны наряд пограничников не дает нарушителям головы высунуть из-за камней, с другой — страшный зверь на них наступает. В общем, на два фронта надо действовать. А Горушкин увидел своего Потапку, да как крикнет: