КАРТИНА ШЕСТАЯ. Па-де-де.

(фр. pas de deux, букв. — танец вдвоем) — музыкально-танцевальная форма, одна из основных в классическом балете: выход двух танцовщиков (антре), адажио (дуэт, исполняемый в медленном темпе), мужской и женский сольный танец (вариации) и совместная кода (заключение).

Па-де-де — это, как правило, кульминация балета. Недаром па-де-де из различных балетных спектаклей так часто исполняются артистами в конкурсных и концертных вариантах. Особенно популярны яркие композиции из балетов «Корсар», комп. Адольф Адан, хор. Мариус Петипа; «Ромео и Джульетта», комп. Сергей Прокофьев, хор. Леонид Лавровский; «Дон Кихот», комп. Людвиг Минкус, хор. Михаил Барышников и др.

«Почему не сольный танец?»

___________________

Как па-де-де — высшая точка балетного искусства, так и любовь — вершина нашего жизненного цикла. Мы начинаем этот, не всегда радостный, путь в одиночестве и так же одиноко покидаем равнодушный мир. Но, чтобы оставить здесь след, оставить свой взгляд, жест, цвет волос, улыбку, которые наши дети и внуки понесут в вечность, нам нужен партнер! Нам нужен этот танец вдвоем как кульминация нашего недлинного спектакля. Только он несет в себе продолжение и надежду. И в этом смысле па-де-де — это танец с жизнью.

(Третий звонок)

Увертюра

— Battement tendu, pli'e, petit jet'e, battement…

— На три счета!

— Pli'e, arabesque, pli'e!

— Слушать музыку!

— Держать спину!

— Улыбаться!

Педагог не улыбается никогда. Концертмейстер повторяет фразу за фразой. Ноги не слушаются, и спина готова сломаться на арабеске. Но снова и снова:

— Battement tendu, pli'e, petit jet'e, battement…

Акт первый

(Мужская линия)

Картина первая

МАРШ

Мы идем уже вторые сутки. Ночью привал на два часа, и снова идем. Последнюю ночь совсем не спали. Идем среди деревушек с черепичными крышами и аккуратными домиками, как из книжек. Я покупал такие книжки со сказками для Милы. Как они там с Машей? Мы идем в каком-то ломаном ритме. Ускоряемся, топчемся на месте, кружимся, снова идем… Как в танце. Наконец мы приходим в Прагу. Город — точно нарисованный. Весеннее солнце играет в воде с отражениями соборов и дворцов. Здесь будто не было войны. Мы только пару баррикад видели да несколько танков подбитых. Все мосты на месте. Зачем наш понтонный батальон гнали сюда без передышки двое суток? Чехи, а чаще чешки несут нам воду и хлеб, белье и мыло. Дамочка в шляпке, в настоящих туфлях на каблуке под свист и шуточки солдат положила к нам на капот букетик синих цветов и убежала, путаясь в длинной кружевной юбке. Дамочка, и та кукольная. На лице краска, на шее шарфик красный, а на шляпке-то сеточка капроновая, на лицо немного спускается. Так получается таинственно, и хочется эту шляпку с сеточкой снять и за дамочку подержаться. Проверить: живая — нет. Молибога орет благим матом и требует увольнительную. Сержант он отличный, только болтун страшный. Но в этот раз общую мысль сказал. Мы тут как у Христа за пазухой оказались. Сейчас бы на Эльбе мокли. В Польше и Германии ни одного моста не осталось. Везде понтоны ставили. А тут вон — весна, жизнь мирная. Пули не свистят. Может, и все уже? Может, выжили? Наш батальон отправляют в Выставиште, это Дворец промышленности, там у них всякие выставки раньше проходили. Идем по мосту через Влтаву и входим в Летну. Так парк называется, Летний значит. Все деревья в цвету, а пахнут-то как! У нас не растут такие. Стволы черные, совсем без листьев, но веток и не видно, потому что все цветами покрыты. Белыми, огромными. И тоже пахнут. Такие деревья, наверное, в раю растут. Мы снова топчемся на месте. Я смотрю вниз. Парк этот — на самой горе. Берег такой крутой и гора. Так с той горы всю Прагу видно. Ну и красотища. Как в Москве, даже еще красивее. И все как игрушечное, прямо из дочкиной книжки. Мы идем мимо белого дворца с чудной крышей, слегка раненой, но все же крышей. Мы Дрезден маршем проходили. Там вообще нет крыш. Все разбомбили.

А что там в России… Где Маша с Милой? Писем давно нет. Но, может, скоро конец? Командир говорил, что вроде капитуляцию фрицы подписывают, и всех домой скоро отправят. Надо хоть на мир поглядеть. Пока головой вертел, чуть пулю не схлопотал. Вот так Гроб Магомед! Снайпер там на крыше сидит, и весь наш батальон перед ним, как мишень в тире. Бьет прямо по кабинам. Выпрыгиваем — и врассыпную. За кустами снайпер не достанет. Получаем приказ двигаться дальше. Там, видите ли, из-за нас на мосту затор. А как тут подвинешься под огнем? Кому под пули охота, когда домой пора? Командир орет: «Воронов, обезвредить снайпера!» А мне и приказать некому. Весь личный состав по кустам рассыпался. Хоть самому на крышу эту ползти. А я высоты боюсь. Меня даже из авиации в инженерные войска перевели из-за этого. Может, хоть кто-нибудь высунется? Нет, спят уже, поди, в кустах. Ну и ползем мы с Молибогой вокруг дворца, собираем собачье дерьмо на парадные гимнастерки. А гад этот с крыши так пулями и сыплет. Молибога все про барышню вспоминает. А я все думаю, как Маше в глаза глядеть буду, когда вернусь. И что Нине, санитарке нашей, скажу, когда прощаться будем. Так доползли мы до входа. А там лестница мраморная и площадка с клумбами. Кругом война, а эти красоту, значит, навели. И все как на ладони. Из кустов не высунешься, прицельно бьет, сволочь. Сидим, вокруг птицы поют. Глаза закрываются сами. Так и заснул под свист пуль и пташек.

Просыпаюсь — тишина. Ни снайпера, ни Молибоги, ни батальона. Вылез из кустов потихоньку и пошел проверить, что там в этом дворце проклятом происходит. Захожу и за нос себя щиплю, думаю, сон никак не кончится. Вокруг чистота, стулья резные, тяжелые по сторонам стоят, а в середине лестница. Над лестницей настоящая люстра висит, вся переливается. Но самое удивительное, вижу я в этом сне Молибогу с той самой дамочкой на каблуках. И так они нежно воркуют, за руки держатся и по лестнице куда-то направляются. Я как заору: «Сержант Молибога! Смирно! Гроб Магомед!» Бедняга с лестницы скатился, руку задрал — честь отдает. Тут меня увидел, щеки порозовели и говорит: «Ты чего, Воронов, разорался? Не видишь, я с дамой? Тут тебе не окоп какой-нибудь, а бордель настоящий. Так что хочешь — со мной пойдем, а не хочешь — так полк тут рядом расквартировали. Иди дальше дрыхни. Всем увольнительную на сутки дали».

«Постой, — говорю, — а немец как же?» — «Да он и не немец оказался, а хохол, — хохочет Молибога, — они тут сначала с Власовым были, а потом с чехами немцев из города выбили. Не понял, что к чему, видит — военные и давай стрелять, а как форму на нас разглядел, так винтовку бросил и сбежал. Мне вот барышни местные все рассказали».

Барышни местные были неземной красоты и, главное, чистоты. Вот ведь, говорят, бордель, бордель… А я такого порядка, как в этом борделе, больше нигде не встречал. Даже в сортире умывальник был и полотенца разные — для рук, для лица и для прочих частей тела. Пока я те части мыл, мечты меня так одолели, Гроб Магомед, что еле штаны застегнул. Выхожу готовый. Ищу, где же каблуки с вуалькой.

И вдруг падает мне на голову вся эта крыша чудная вместе с лестницей и перилами, и грохот такой, а потом тишина. Ладно у меня плащ-палатка была накинута, я накрылся ею и под завалом без сознания сутки пролежал. Потом раскопали контуженого, целый год ни говорить, ни ногами двигать не мог. Власовец, оказалось, прежде чем сбежать, бомбу на чердаке спрятал. Чем ему барышни помешали, до сих пор не пойму. А еще жалко, раз в жизни в бордель попал, да и то до дела не дошло.

Вот и сейчас, грохот — и тишина. Ноги не идут, язык онемел. Дополз до портрета Машиного. Уже три месяца я без нее на свете. Видимо, пора снова к ней. Телефон звонит. Наверное, Нюша. Она каждый вечер в это время проверяет, как я тут. Надо бы ответить, да до трубки не дойти. Что ж это я, старик, перед смертью глупости какие-то вспоминаю? У меня детей четверо, внуки, правнуки, звания всякие. А я про бордель? Ты уж, Маша, дорогая, не ругай меня, старого дурака. Это от контузии, наверно. А ты какая красивая, молодая. И шляпка у тебя с вуалькой. Я помню. Ты ее в Потсдаме в пятьдесят пятом купила. Когда Николай родился. И каблуки.