Мы сидели на расстоянии, кто–то наверняка наблюдал за нами, но мне показалось, Лиза обняла меня. Чувство нежного прикосновения было даже острее, чем в реальности.

— Объясни, — отозвался я холодно, — куда и от кого ты собралась бежать? Если это, разумеется, не шутка.

— Шутка? — В ее взгляде светилось недоумение. — Ради Бога, не подумай, что навязываюсь. Как только окажемся в безопасности, мы оба вольны делать, что хотим… Но без моей помощи ты не сможешь выбраться отсюда. Даже с моей помощью это непросто.

Опять это внезапное «ты», словно мягкая кошачья лапка пощекотала сердце.

— Давай рассмотрим проблему без эмоций. — Я потер левое ухо, которое как будто оглохло. — С одной стороны, нам от твоего папочки в Москве бежать некуда. Разве что в омут с головой. Но есть и моральный аспект. Не выглядит ли наше гипотетическое бегство как похищение наивной романтической девушки пожилым ловеласом? Подлость — и больше ничего.

— Виктор, что с тобой? Тебя били? Или что–нибудь вкололи?

— Не старайся внушить мне комплекс неполноценности, я с ним родился, милая.

Лиза разглядывала меня с таким выражением, как будто увидела впервые. Вероятно, ей открылась неприглядная картина. Но она с собой справилась.

— Виктор Николаевич, кажется, вы не совсем правильно понимаете свое положение.

— Ага… А ты понимаешь. С каких, интересно, пор? Не ты ли совсем недавно утверждала, что твой отец святой человек? Что–то вроде реинкарнации Христа.

— Да, так я думала и, возможно, ошибалась. — Она выглядела безмятежной, но в подчеркнуто спокойном голосе чувствовалось огромное напряжение. — У меня есть оправдание, я его дочь.

— И в чем ошибалась, если не секрет?

Я не собирался ее щадить, чем скорее прозреет, тем лучше для нее. Может быть, прозрение обойдется ей слишком дорого, но нельзя прожить всю жизнь впотьмах. Даже если у твоего папочки миллионы.

— У нас еще будет время поговорить о моих ошибках. Сейчас мне пора идти. Не стоит давать почву для лишних подозрений… Но вы так и не ответили…

— На что, Лиза?

— Вы предпочитаете ждать, пока из вас сделают Пятницу?

Я прекрасно понимал, что она искренне собирается принести себя в жертву. Моим долгом было отговорить ее от этого. Доказать, что эта жертва бесполезна и в чем–то безнравственна, ибо она, Лиза перекладывает таким образом на меня ответственность за свою чуткую, но незрелую душу. У меня были весомые аргументы, чтобы убедить ее в этом. Наша взаимная симпатия, если предположить, что она взаимная, абсолютно бесперспективна. У нас нет будущего. Даже очутись мы вдвоем на необитаемом острове, иллюзия любви развеется через два дня. Мы разные. Мы из разных миров, не соприкасающихся друг с другом. Наши планеты следуют параллельным курсом. То, что произошло, проникновенные беседы, смех, шутки, поцелуи, — все это лишь следствие случайных обстоятельств и нервных перегрузок. Игра двух воспаленных воображений, волею случая совмещенных в замкнутом пространстве. И прочее, прочее в том же роде…

Вместо того чтобы поделиться столь разумными и дельными соображениями, я тупо спросил:

— А когда?

— Скоро, очень скоро, — прошептала Лиза, расцветя улыбкой, которую нельзя назвать иначе как безумной. — Я дам знак, Виктор Николаевич.

С тем исчезла, натурально растворилась в воздухе. Как я ни вглядывался в просвет аллеи, не заметил и следа. Зато, пугливо озираясь, забрел к пруду садовник. У него я спросил:

— Пал Палыч, вы никого сейчас не встретили?

— Неосторожно, ох как неосторожно, Виктор. Я специально подошел, чтобы предупредить.

— О чем, профессор?

— Всякие ходят слухи. Говорят, вы в немилости у его превосходительства. Зачем же усугублять свое положение? Здесь повсюду глаза и уши.

— Вас ввели в заблуждение, профессор, сами подумайте, как я могу быть в немилости, если мне доверили такую ответственнейшую миссию.

— И как продвигается ваш труд?

— Медленно, но успешно. Вы же знаете, Леонид Фомич слишком сложный человек, чтобы охватить весь масштаб его личности за месяц. Боюсь, на это уйдет намного больше времени.

Садовник воровато оглянулся по сторонам.

— Может быть, не нужно во всем масштабе?

— Почему же… Оболдуев щедро платит. Он хочет, чтобы весь мир узнал о его благородных деяниях и помыслах. Хватит ли у меня способностей, вот в чем вопрос.

Неизвестно, кто из нас вкладывал больше яда в реплики, но мы вполне понимали друг друга.

— И все же, Виктор, призываю вас к осторожности. Лиза изумительная девушка. Но… ах, извините, кажется, меня зовут.

Никто его, разумеется, не звал и не мог звать, но, возможно, ему почудилось. Воздух поместья был насыщен звуковыми галлюцинациями, а по ночам в помещениях дворца, как и в парке, немудрено было наткнуться на призраков. Я уже встречался с ними дважды. Один раз, когда пошел среди ночи, засидевшись над рукописью, на ближайшую кухню сварить себе кофе, навстречу из бокового коридора выскочили две весело щебечущие девчушки в развевающихся белых накидках, обе чем–то похожие на Лизу. Пронеслись мимо меня, словно не заметив, обдав свежим ароматом мокрых цветов, и все бы ничего, если бы у одной не стекала со лба на грудь тоненькая, яркая струйка крови, а вторая вообще была с оторванной головой, которую, хохоча, тщетно пыталась укрепить на тонкой, кривой шейке. Видение мелькнуло и исчезло, а я стоял с открытым ртом, забыв, зачем вышел из комнаты. Второй раз призрак заглянул ко мне в окно под утро, синий, как баклажан, со свирепыми, вращающимися глазами. Непонятно, мужчина или женщина. Обиженно просипел через стекло: «Ну что, писатель, хрен тебе в жопу, долго будешь мне нервы мотать?»

Я не успел ответить на грубость — призрак растворился в предутренней дымке.

Я допускал, что все это хитрые штучки доктора Патиссона, рассчитанные на то, чтобы поселить во мне вечный страх. Известно, сон разума рождает чудовищ. Для чего это нужно Патиссону, я не совсем понимал. Мой дух и без того был порабощен, я униженно выказывал готовность служить олигарху не щадя живота своего; бумагу о том, что задолжал полтора миллиона, подписал, убийство Гария Наумовича признал, больше не пытался отпираться, — что же еще? Третьего дня доктор заглянул ко мне в комнату с «эвкалиптовой настойкой» («Для промывки кишочек, батенька мой»), и я покорно выпил целую бутылку. Потом прямо спросил: