— Не смею, государь!

— Правильно делаешь, что не смеешь, — ухмыльнулся генерал и, подталкиваемый любопытством, в третий раз покинул кресло. Приблизился вплотную к дарителю. Одобрил:

— Смотри в лицо, не дрожи.

Перенял тяжелый кристалл, мерцающий внутри лазоревыми переливами. От него перетекла в мышцы знобящая прохлада.

— Сколько же стоит такая штука?

— Ровно твою жизнь, палач, — услышал спокойный ответ, отшатнулся, но поздно. В последний миг Анупряк- оглы, триумфатор и истребитель славян, испытал два слож–ных чувства: почти радостное узнавание, — где–то он видел прежде этот уклончивый, струящийся лик, напоминающий облачное небо; и горечь непоправимой утраты. Из руки рус- сиянина, как молния из тучи, выскользнуло стальное лезвие и снизу вверх пробило ему подбородок и вонзилось в мозг, обломив кончик о черепную кость. Удар был такой силы и точности, что Анупряк–оглы умер мгновенно, у него лишь чудно лязгнули зубы, точно попробовал перекусить клинок. Да из ушей, как из дупел, с гулким хлопком выскочили серные пробки.

На несколько мгновений на площади установилась мертвая тишина, разрушенная затем множеством звуков: жутким, многоголовым воем толпы за колючей проволокой, секущими криками команд, свистом пневматических дубинок, выстрелами — и вдруг все перекрыл мерный, литой гул невесть откуда взявшегося вечевого колокола. Потом все смешалось. Полиция смяла худосочную группу партийцев из «Молодой России», принялась с завидным старанием втаптывать ее в асфальт, но вскоре и ее, полицию, подхватил и увлек за собой закрутившийся в бешеном водовороте поток обезумевших людей, из которого то тут, то там выплескивались тоненькие ручейки, стремившиеся укрыться в прилегающих улочках. Откуда–то сверху, словно с прохудившихся небес, на площадь обрушились свирепые клинья хлорированной пены, и, наконец, все скрылось в серых облаках слезоточивого газа…

Примерно через час, когда видимость восстановилась, приступили к работе санитарные команды. Энергично расчистив площадь мощными брандспойтами, сваливая в кучи покалеченных, убитых в свалке, растоптанных и расстрелянных людей, молодчики в противогазах приблизились к эпицентру трагедии. Командовал санитарами знаменитый на всю Москву спасатель, швед по национальности, полковник Свенсон. Перед ним открылась мрачная картина. Господин в черном цилиндре, в перепачканной кровью тунике сидел подле кресла, держа на коленях голову убитого триумфатора, и что–то как будто ему нашептывал. Свенсон узнал известного политика и инвестора Зашибалова, персону, в общем–то хотя, и влиятельную, но второстепенную,

зза

происхождением из руссиян. Зашибалов, в свою очередь признав спасателя, горестно изрек:

— Видите, полковник, какая невосполнимая потеря для мировой демократии.

Свенсон кивнул, пригладил ежик рыжих волос. Сухо спросил:

— Вы были рядом, когда это случилось?

— Да, конечно… Полагаю, я должен быть на месте генерала. Убийца просто промахнулся.

— Запомнили его в лицо?

— О, на всю жизнь. Это, безусловно, политический маньяк.

— Помогите его отыскать.

Вместе они долго копались в кровавом месиве, в том, что осталось от депутации «Молодой России». Потом несколько раз пересчитали количество трупов. Их было семь, а не восемь.

Труп убийцы исчез.

Все возвращается на круги своя. Я снова в подвальной каморке, и условия содержания примерно те же, что и прежде. Как будто ничего не изменилось. Прелестная Све- точка–студентка, свидетельница убийства юриста Верещагина, приносит пожрать, но держится скованно, как с приговоренным. Несколько раз заглядывал доктор Патиссон, но накоротке, не вступая в долгие беседы, и никаких новых процедур пока не назначал. Я набрался духу и спросил у него, что теперь со мной будет. «То и будет, что должно быть после вашей безобразной выходки», — мрачно ответил он и тут же ушел. Правда, появилась одна льгота: если раньше я опорожнялся в цинковое ведро в углу, то теперь два раза в день, утром и вечером, незнакомый молчаливый охранник, похожий на трубочиста, выводил меня в туалет, расположенный чуть дальше по коридору. Пауза неопределенности затягивалась, и я предполагал, что господин Оболдуев никак не мог решить, какое применить наказание. Я его понимал: тут какую кару ни придумай, все будет мало.

Все эти дни, во сне и наяву, я жил погруженный в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.

В какое–то утро, еще в полусне, я вдруг всей кожей, нервами ощутил, что она тоже здесь, в поместье, и это принесло мне огромное облегчение.

На четвертое или пятое утро в каморку ворвался Герман Исакович, и по его вернувшейся словоохотливости и бодрому, озадаченному виду я понял, что судьба моя наконец- то, кажется, определилась.

— Что же вы наделали, батенька мой, Виктор Николаевич, о чем думали своей умной головушкой? — начал он с таким выражением, как будто меня только что привезли. — Вот уж истинно сказано, никто не причинит человеку столько вреда, сколько он сам себе. Особенно это касается, конечно, руссиянских интеллигентов… На что, позвольте спросить, рассчитывали, затевая эту мерзость? И это после всех благодеяний, какие видели от господина нашего Оболдуева. Неужто у вас похоть сильнее рассудка?

— Действовал будто в помрачении ума, не могу объяснить.

— Объяснять ничего и не надо, поступки говорят сами за себя. Поглядите, сколько греха взяли на душу. Убийство, кража, а теперь вдобавок — растление малолетней. Да какой малолетней! Которая благодетелю нашему дороже жизни. Чем только улестили несмышленую девушку? Небось, клялись в вечной любви, как водится у вашего брата, у соблазнителя?

— Ни в чем не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?