Дверь стала проваливаться внутрь; из косяков с визгом выворачивались ржавые гвозди, со скрежетом гнулись дверные петли.

— Ой, божечки ты мой! — вскрикнула Эльвира и, споткнувшись, упала. Шубейка задралась до спины, вместе с костюмом. Переспелый зад в растянутых колготках предстал во всей красе.

Двери рухнули, но человек не успел в них войти: ему навстречу вывалился целый клубок собак. С рычаньем, визгом, неистовым лаем собаки бросились по дороге, перескакивая через тело Эльвиры — своего самого верного друга.

Когда собачник опустел, человек в камуфляже вошёл внутрь. Через некоторое время оттуда, из зловонной тьмы, послышалось дикое заунывное пение, от которого у репортёра волосы поднялись дыбом.

— Алик, ты снимаешь? — вполголоса спросил он, когда громадная свора собак промчалась мимо него.

— Ага, — ответил Алик.

— Ты сдурел совсем? Кончай давай. И сматываемся.

Они помчались к машине.

Репортёр не видел, как часть своры, покружив по территории питомника, окружила Эльвиру. Не видел, и не хотел видеть того, что случилось дальше. Но Алик снимал до последней минуты, снимал, даже когда уже был в машине, и даже когда захлопнул дверцу — снимал сквозь стекло.

Такого еще никто и никогда не видел. Он, Алик, первый снимет и сможет показать это!

Но они уже не увидели, что было дальше: машина рванула с места.

А дальше Ка вышел из собачника, причём камуфляж в нескольких местах был продран то ли гвоздями, то ли зубами взбесившихся собак.

Молча двинулся к собакам, которые грызли поверженную Эльвиру. При его приближении стая стихла, отступила. С низким рычанием собаки пятились всё дальше и дальше, по мере приближения Ка. Но Ка словно и не замечал их. Он подошёл к Эльвире, нагнулся, оглядел бескровное, покусанное лицо. Приподнял её голову — увидел кровь. Вздохнул и покачал головой.

Нет, это не та дева, которая нужна Хентиаменти-Сараме.

* * *

Город Колпашево Томской области. Аэропорт

— В Томск летишь?

— Ну.

— Местечко найдётся?

— Для тебя — найдётся.

— А для собаки?

Тут только незнакомый пилот высунулся из кабины престарелого "Ми-2".

— Для кого-о? — удивлённо протянул пилот.

— Для собаки, — повторил Костя.

Пилот выбрался из кресла, исчез, потом спустился на бетон. По бетону струилась белая поземка.

— Если собака породистая, — неторопливо и рассудительно сказал он, — возьму. За сто баксов.

— Да ты что! — Костя даже руки развёл, — У меня таких денег нет.

— А у хозяина собаки? — пилот подмигнул. — Хорошая собака знаешь, сколько стоит?

Костя посмотрел на позёмку, уныло вздохнул.

— Наверное, много. Только моя — беспородная. И хозяин у неё неизвестно где.

Пилот помолчал. Потопал ногами. Плюнул.

— Ещё бы я чужих собак возил…

Костя опять вздохнул.

— А если я полечу?

— Ты? — удивился пилот.

— Ну да. С этой собакой.

Пилот сказал:

— Это — совсем другое дело! Сто баксов!

— Опять?

Пилот закурил, пряча зажигалку от ветра. Сказал доверительно:

— Я тебе вот что скажу… Садись со своей собакой в рейсовый автобус — и езжай. Если с шофёром, конечно, договоришься.

Костя махнул рукой и повернулся уходить.

— Слышь! — окликнул пилот. — А ты откуда эту собаку взял?

— Из лесу, — неохотно ответил Костя.

— Так она охотничья? — внезапно заинтересовался пилот.

— Да какое там… Городская.

— И на что она тебе?

— Шапку сшить! — на ходу огрызнулся Костя.

И вдруг услышал сзади:

— Ну, так бы сразу и говорил…

* * *

Тарзану было уютно и тепло. Он лежал в ногах у Кости, а Костя сидел один на заднем сиденье "Жигулей": он купил у частника все три места, да ещё приплатил сверху за собаку. Водитель почему-то подозрительно косился на Тарзана.

Тарзан дремал, слушая свист ветра, шуршанье колёс по ровной дороге. Незнакомые запахи обволакивали его, и он с удовольствием разбирался в них. Одни были резкими, неприятными — это пахли механизмы, искусственная кожа, синтетика, и что-то, похожее на пихтовый аромат: в салоне был включён ароматизатор. Другие — приятными, знакомыми; от Кости, например, пахло почти так же, как от Старой Хозяйки, которая частенько бросала Тарзану косточку из супа.

Костя тоже дремал. Он не знал, зачем нужно то, что он делает, но твёрдо чувствовал, что поступает правильно, именно так, как надо.