— Валер…

— Ты ведь всё равно хотел перебраться в Лондон? Какая разница: Англия или Швейцария, сейчас или через три года?

Его голос — хриплый шёпот — отзывался странным чувством: хотелось крепко обнять его или двинуть хорошенько. Правда, ни того, ни другого сделать я не мог…

— Валер… перестань. Из нас двоих истерики устраивать можно только мне.

— Да ну тебя! Побыл бы ты на моем месте, я бы посмотрел, какие бы ты истерики устраивал…

Понимал я его лучше, чем он думал. Лучше, чем мог высказать в словах. Но ответить ему я не успел: дверь в палату приоткрылась, и показалась Катькина кудрявая шевелюра.

— Божечки! Димасик! Как ты выглядишь? На тебе же живого места нет! — запричитала она.

— На мне много живых мест. Они все живые. Только болят.

— Тебе вообще сидеть-то можно? — Катерина уселась с другой стороны кровати и, даже не выслушав ответа, начала задавать следующий вопрос. И ещё один. И ещё.

Её вообще сложно было остановить, а в этот день — особенно. Она всё говорила, говорила, говорила — всякую ерунду: про университет, про своего кота, про новые туфли… Катька всегда несла всякую чушь, когда волновалась.

— А ещё — ты не поверишь! — Катька захихикала. — Ты представляешь, меня на свидание позвал сам Барханов!

— Не может быть! — вторя её радости, улыбнулся я.

— Да-да! Представляешь! Я сама до сих пор не верю!

— Что такого необычного в этом Барханове? — впервые с тех пор, как появилась Катька, заговорил Валерка.

— Барханов — это такой Ален Делон в сутане, — объяснил я.

— Безумно красивый! — театрально выдохнула Катюха. — Но неприступный, зараза, как сама Бастилия.

Валерка усмехнулся и произнес на чистейшем французском:

— Ici l’on danse, ah ca ira, ah ca ira!

— Чего? — спросили мы с Катькой в унисон.

— «Здесь люди танцуют и всё будет хорошо» — надпись на том месте, где когда-то стояла Бастилия. Её разобрали по камням, Катенька.

Катька заливисто рассмеялась:

— Писец, Валер, в кого ты такой умный?

— В маму с папой, — усмехнулся он.

Дверь снова открылась, и на этот раз появилась медсестра, заявившая, что время посещений заканчивается, и все, кто стоит на ногах, должны покинуть помещение. Катюха тут же подскочила, чмокнула меня в лоб — кажется, это было единственное место на моем лице, которое при прикосновении не болело — и попрощалась. Валерка сделал то же самое, точь в точь, но, прежде чем попрощаться, замешкался.

— Дим…

Я прекрасно знал, что он хотел сказать.

— Я подумаю. Правда — подумаю.

Гипс с одной руки сняли уже через две недели, со второй — ещё неделей позже. Через месяц освободили и ногу. Тогда же мне наконец-то разрешили подниматься, и это было здорово: к тому времени мне уже катастрофически надоело валяться в постели. Единственной проблемой было то, что зрение никак не восстанавливалось. Врачи объясняли это применением тромболитиков: они стояли перед выбором спасать мои конечности и рискнуть зрением, или спасать зрение и рисковать более сложными последствиями. Выбор был очевиден, но теперь мне требовалась ещё одна операция… Которая не особо помогла. «Зрение не подлежит полному восстановлению,» — так звучал вердикт.

Впрочем, к очкам я привык достаточно быстро. А вот к Валеркиным шуткам — не очень. Он, похоже, находил забавным, что я постоянно терял эти грёбаные очки… Три месяца спустя я наконец-то вернулся в универ, хотя меня отговаривали абсолютно все: и родители, и Катька, но больше всех, конечно же, Валерка. По их мнению, мне стоило взять академ. Но у меня были вообще другие планы.

Зима в тот год выдалась слякотная: ни снега, ни холода… Валерка уговорил меня на поход в кино, несмотря на эту мерзкую погоду. Мы смотрели какую-то экранизацию Бальзака: я и тогда-то не особо интересовался всей этой костюмированной детективной суматохой в пиренейском отеле, а теперь и вовсе затрудняюсь сказать, о чём был фильм. Зато Валерка был очень даже сосредоточен: он сидел, задрав ногу на сиденье, и увлечённо грыз указательный палец руки, как делал всегда, когда слишком погружался в происходящее на экране. Отметив про себя, что уже, похоже, знаю все его дурацкие привычки, я усмехнулся.