Пока старец ел, я пил разбавленное вино и вёл пустой разговор, не мешающий моему гостю утолить голод. Поев, он вежливо поблагодарил, тщательно отёр усы и бороду, опёрся о свой посох и сказал:

– Моё имя Никита, по-вашему – Никетос. Я из Фракии, здесь меня зовут Никита Фракиец, так зови меня и ты. Вижу, ты удивлён приходом какого-то вздорного незнакомого старика. Ничего, скоро всё разъяснится. Пока лишь скажу, что я пришёл по совету твоего отца…

– Ты видел моего отца? – в волнении я вскочил со своего места. – Что с ним?

– Да, я видел почтенного Трифона, – кивнул старец, – правда, теперь он Тимофей. [17] Он запретил мне назвать монастырь, в котором скрывается от мира, но могу сказать, что для своего возраста он вполне здоров и, кажется мне, вполне примирился со своей судьбой.

– Ты увидишь его ещё раз? Ты будешь говорить с ним? Тогда передай…

Старец перебил меня, покачав головой:

– Мёртвые не могут разговаривать с живыми. Твой отец всё равно что умер для тебя, хотя он ещё не ушёл из кругов этого мира. Смирись.

Кажется, я тогда заплакал, уронив голову на руки, и вдруг ощутил, что на затылок мне легла рука моего гостя.

– негромко сказал он.

– Зачем ты пришёл ко мне? – горько спросил я. – Чтобы травить мне душу? Я потерял сначала мать, а потом отца, остался один на этом свете, и только работа и вера в Господа ещё дают мне силы жить.

– Поэтому я и пришёл к тебе, – сказал Никита. – Ты чист душой, умён, хорошо образован, владеешь языком франков, здоров и ловок, но не как воин, сила которого подобна удару бессмысленного копья, а как гармонично развитый человек, умеющий управлять своим телом, истинный ромей, достойный сын своего отца. Прошу тебя выслушать меня хотя бы в его память.

– Хорошо, – устало вымолвил я, – я выслушаю тебя. Но сначала скажи, кто ты?

– Я уже назвал своё имя, но тебя, вероятно, интересует не это. Ты хочешь знать, от чьего имени я говорю, не так ли?

Я кивнул.

– Хорошо, я отвечу. Но учти, Павел сын Трифона, что этим ответом я влагаю свою жизнь в твои руки, ибо наше братство в Латинской империи под запретом, и если ты выдашь меня, я буду висеть на кресте ещё до захода солнца.

Он испытующе взглянул на меня, и я ответил:

– То, что будет сказано здесь, не услышат ничьи уши. Клянусь в этом именем отца.

– Хорошо, ты сказал, а я услышал, да будет так. Клятвы, скреплённые именами родителей, нерушимы, хотя мы вообще-то избегаем клятв. Помни об этом. Моя жизнь – всего лишь слабая искра во вселенском костре, и от того, раньше или позже моя душа сольётся со Святым духом, в мире не изменится ничего, но я не волен распоряжаться судьбой моих братьев.

– Твои слова излишни, – нахмурился я, – я уже дал клятву.

– Тогда ответь: слышал ли ты что-либо о богомилах?

– Нет.

– А о павликианах, манихеях, арианах?

– И снова – нет.

– Что ж… Я из тех, кто называет себя истинными или добрыми христианами. Римская церковь считает нас еретиками, а учение добрых христиан ересью, хотя мы почитаем те же Евангелия, что и другие христиане, но, в отличие от них, мы сумели отринуть накопившиеся за столетия ошибки и заблуждения. Наша вера чиста. Слушай же…

И Никита заговорил. Он говорил долго, а я внимал ему, не решившись прервать его ни разу. И – о чудо! – в тот день ни один больной не обеспокоил нас своим приходом. Теперь я думаю, что это было не случайно, и Господь помогал Никите. Только мой слуга с удивлением и беспокойством заглядывал в ятрейон, но я всякий раз жестом отсылал его.

Здесь не место пересказывать всё то, что говорил мне Никита и чему он учил меня, да и не передаст моё перо всей вдохновенной силы его речей. Скажу лишь, что к концу его речи я упал на колени и облобызал край его одежды. Мой порыв, возможно, покажется странным и даже глупым, но было так, как я написал.

– Ты уверовал, брат мой, – устало сказал старец, – я рад этому в сердце моём. День прошёл не зря, вижу, что он угоден Господу. Теперь я покину тебя, чтобы ты мог ещё раз обдумать сказанное и отдохнуть. Перед закатом я приду к тебе вновь, и если ты не изменишь своего решения, я отведу тебя в потаённое место, там ты примешь посвящение и узнаешь, что тебе предстоит сделать.

После ухода Никиты я отказался от еды, велел закрыть ставни, лёг и размышлял над услышанным до тех пор, пока не заснул.

К вечеру мной овладело странное беспокойство, а когда на цветники и садовые дорожки легли первые тени и жара уступила место блаженной вечерней прохладе, я не мог найти себе места: «А вдруг Никита передумал? А вдруг он не придёт?» Казалось бы, что мне до незнакомого старика? Его проповедь уже не казалась такой ясной и убедительной, я боялся идти с ним, и вместе с тем страшился того, что старец больше не придёт, и моя жизнь потечёт по прежнему руслу и – я почему-то был в этом уверен – теперь уже до самой смерти.