– Булгаковская Москва ушла, – вздохнул я. – Вообще-то, у каждого поколения она своя, но сейчас город меняется как-то уж слишком быстро.

Ольга внимательно посмотрела на меня:

– И тебе это не нравится?

– Нет. Я давно уже живу в чужом городе. Это не моя Москва. Слишком много людей, машин, полированного стекла и рекламы. Москва всегда была тихим, зелёным, немножко сонным городом. Старые дома с арками, в которых были вросшие в асфальт чугунные ворота, заросшие кустами дворики с гипсовыми памятниками забытым военным и растрескавшимися вентиляционными шахтами бомбоубежищ, самодельные лавочки, столы для домино, чья-то старая «Волга», классики на асфальте…

– Парижане тоже проклинали барона Османа, а теперь этот город – столица мира. Наверное, по-другому не бывает.

– Наверное. Пойдём на Патриаршие, это недалеко. Там уже другая Москва.

Патриаршие встретили нас уютным шелестом листвы, запахом воды и чириканьем воробьёв. По дорожкам прогуливались моложавые бабушки с колясками, студенты на лавочках потягивали пиво и листали конспекты, кто-то дремал на откосах пруда, рискуя свалиться в воду. Было тихо и сонно.

– Ой, а это кто, Шрек?! – округлила глаза Ольга.

– Ну, да, памятник не задался, но не настолько же. Это Иван Андреевич Крылов, великий русский баснописец.

– Совсем не похож. Подойдём поближе?

– Да ну его. Нам вон туда.

Я взял Ольгу за руку, и как только её узкая прохладная ладошка легла в мою ладонь, мир вокруг исчез, мы оказались словно в прозрачной сфере, которая делала нас невидимыми для прохожих.

– Вот на этой лавочке сидели Берлиоз с Бездомным, когда к ним подошёл Воланд.

– А трамвай?

– Трамвай ходил здесь. То есть на самом деле трамвай здесь никогда не ходил, Булгаков его придумал, а вот Аннушка-Чума была, она жила с Булгаковым в одной коммуналке на Большой Садовой, торговала самогоном. Сядем?

– Страшно…

Не размыкая рук, мы опустились на скамейку. Я хотел что-то сказать, но Ольга сжала мою руку:

– Смотри!

По аллее, не торопясь, в сторону Тверского бульвара шла пара – высокий русоволосый мужчина в сером костюме вёл под руку женщину в красивом летнем платье.

– Это они… – прошептала Ольга. – Господи, не может быть…

Мужчина и женщина были так увлечены разговором, что не смотрели по сторонам.

– Оль, о чём ты? У него цифровой Canon на шее. Это просто туристы. Наверное, совпадение. А у тебя фантазия разыгралась.

– Не бывает таких совпадений, – убеждённо возразила Ольга. – И место здесь такое… Где же им ещё гулять?

…и нас закрутили узкие горбатые переулки, пыльные и странно пустые в свете угасающего дня. Ольга читала названия на навигаторе:

– Хохловский переулок, Малый Трёх… Трёхсвятительский, Хитровский… Какие странные названия… Где это мы?

– Ты же сейчас сама прочитала название. Это Хитровка. Когда-то – самый разбойничий район города. А сейчас, пожалуй, последний нетронутый уголок старой Москвы. Я специально провёз тебя по кругу.

– Очень крутые улицы…

– Москва стоит на семи холмах, это – один из них, называется Ивановская горка. А на самом верху – Ивановский монастырь. В его темнице сидела Салтычиха. В подземной камере, без света, без свежего воздуха. В церковь её тоже не водили. По легенде в стене храма пробили отверстие, через него она и слушала литургию. Между прочим, в тюрьме она провела тридцать три года, пережив заточившую её Екатерину. Хочешь, подъедем, посмотрим?

– Нет, – передёрнула плечами Ольга, – не хочу. Там, наверное, до сих пор камни смердят злобой и безумием…

– И то верно. Тогда мы приехали. Нам сюда.

Мы прошли через низкую широкую арку и оказались во дворе. Слева была выщербленная стена красного кирпича, затянутая девичьим виноградом, и железные гаражи, крашеные облезлой синей и зелёной краской, а справа – трёхэтажный старый жилой дом с кактусами на подоконниках и бумажными снежинками, оставшимися с прошедшего Нового года. В подвал вела лестница со стёртыми ступенями, над дверью была вывеска «Эребуни». Я толкнул тяжёлую дверь, в темноте глухо звякнул колокольчик. Потом загорелся свет и навстречу нам вышел Армен.

– Вай, ара, да?! – воскликнул я.

Армен улыбнулся и обнял меня за плечи.

– Почему так долго не приходил? – спросил он с укоризной. – Нехорошо. Мама спрашивает: «Почему Вадим не приходит?» Луиза спрашивает, дети спрашивают. Дети совсем взрослые стали, ты их не узнаешь, наверное. Что-то случилось? Болел? Почему не позвонил тогда?

– Ну, прости меня, Армен, виноват. Что тут скажешь? Жизнь какая-то безумная: утром встал, не успел оглянуться – ночь на дворе, спать пора. Куда день пропал? Что делал? Веришь, не знаю… Бесы кружат.