Предчувствие не обмануло ее: для Орлова любовь была лишь прихотью. Скоро честолюбие пробудилось опять, жажда власти, наслаждений гордости и самолюбия завладели им: он стал упрекать жену, удаляться от нее. Но для нее любовь его была всей жизнью, она не вынесла его перемены, зачахла и умерла, как англичане говорят, от разбитого сердца (broken hearted). Орлов поспешил назад; но хотя его сердце могло спокойно совершить двойную измену, разум его не устоял против страданий гордости. Прежнего положения он, разумеется, не мог воротить, и это-то горе было невыносимо для высокомерного временщика: он помешался, но так как его помешательство было безвредно, то его оставляли на свободе. Он по старому знакомству был с визитом у деда моего; а у нас уж такое родовое предание и обычай, что бывшему сильному человеку, в дни его падения и опалы, всегда оказывать вдвое больше почету и привету, нежели в дни его могущества. Это в своем роде гордость, может быть, но она ведет свое начало от благородного чувства. Ламенё где-то написал. «Tous les hommes sont mes fr`eres, mais ceux qui pleurent, sont mes enfants» [11] . Прекрасное выражение нежного христианского чувства. В отношениях общественных и политических, нежности нечего искать и требовать; а чувство общего человеческого достоинства не выражается ли так: счастливому государственному человеку должный почет, а падшему — радушие, почитание и предупредительность. Это антитезис древнего изречения vae victis [12] и подобает обществу новейшему, которое, со всеми своими пороками, все-таки основано на христианстве, хотя, увы! забывает свое происхождение, или от него отрекается. Вот дед мой и счел долгом принять князя Орлова радушно; а Орлов, увидев красавицу-племянницу, стал посещать дом Щербатовых ежедневно, наконец несколько раз в день, и стад ухаживать за Елисаветой Павловной и свататься к ней. Но тут уже была граница великодушию и христианской снисходительности. Выдать ужаснувшуюся племянницу за сумасшедшего миллионера было не в характере и не в преданиях нашей семьи, и князь Андрей Николаевич был принужден отказать Орлову не только от брака, но после и от дома. Елисавета Павловна всегда вспоминала с ужасом о страхе, который наводила на нее любовь этого страстного, своевольного, неистового безумца-фаворита. Если судить по рассказам близких людей, что-то в роде страха чувствовала и бесстрашная Екатерина во время его силы. Она даже писала к Понятовскому, когда он хотел приехать в Петербург после ее восшествия на престол: «ne venez pas; les Orloff ne le permettraient pas» [13] . Впрочем, так как она сама не желала возвращения прежних отношений к Понятовскому, то может быть своенравие Орлова служило лишь предлогом. Как бы ни было, княжна Елисавета Павловна Щербатова избавилась от своего сумасшедшего жениха.

Но был другой искатель ее руки, которому она не отказала и к которому сохранила во всю жизнь самую нежную, самую страстную любовь. Это был Александр Васильевич Поликарпов, о котором я уже говорила. Красавец собой, храбрый и любезный в своей молодости, он в последствии заслужил себе одинаково любовь и почтение за свою справедливость и беспристрастие, как сенатор. Из военной службы он перешел в гражданскую, утомленный походами и лагерною жизнью, которые стоили ему здоровья жены. Он был назначен губернатором в Тверь. И тут ему не посчастливилось, вследствие такого же фамильного воззрения на вещи, как и у нас в семье. По восшествии на престол Павла Петровича, друзья и временщики Екатерины, как известно, были удалены не только от двора, но даже из столицы. Между ними была и княгиня Дашкова. Ей надобно было проехать через Тверь. Поликарпов решил, что примет ее с тем же почетом, как принял бы при Екатерине. Он был отставлен от места, только при Александре опять вызван на службу и назначен сенатором. В этот промежуток времени он жил в своих Тверских вотчинах, и когда приезжал в Петербург, то останавливался у моего деда. Таким образом, близкие и родственные отношения не прерывались между обоими семействами. В Сенате он был известен строгою честностью, и иногда в полном собрании ему случалось выговаривать министрам, Лопухину и др., когда он замечал лицеприятие с их стороны в каких-нибудь тяжебных делах. Что вы себя губите, говаривал он: ведь вы души своей не жалеете! Какой ответ дадите Богу, что вдову (или сироту) обижаете? И в таком роде речи держал Поликарпов по тогдашнему патриархальному обращению стариков между собою, даже в официальных сношениях. По всем рассказам тогдашних времен надо полагать, что между заслуженным дворянством хороших родов, но не принадлежавшим к тому французскому кругу, который составлял собственно избранное общество Екатерины, царствовали какое-то добродушие и домашнее обращение с делами, не совсем похожее на должную важность судей-специалистов, и когда они говорили друг другу ты, не было нечего похожего на гордое ты, которое говорили друг другу испанские, гранды. Как бы то ни было, но Поликарпова знали бедные, им защищаемые люди, и бывало, если приедет из-за тридевять земель для тяжбы мать семейства без знакомых, без связей, без понятий о законах, ей говорят — поди к Александру Васильевичу, тот уже не выдаст им твое право; он их не боится, всякому скажет правду, по совести рассудит.

Однако же этот человек, — так резко выговаривавший любому сенатору в полном присутствии, был способен на утонченную любезность с женщинами. Я уже говорила, как он пожертвовал своим положением и рисковал еще хуже, ради учтивости к княгине Дашковой. Много лет спустя, уже бывши сенатором, он часто езжал по домашним делам в свое Тверское имение, даже осенью и зимою, а лето там все проживал. Он тогда сблизился с великой княгиней Екатериной Павловной, которая жила в Твери, и как все, которые ее знали, был очарован ее умом, любезностью и горячностью любви ее к России, к ее преуспеянию и развитию, и ко всему прекрасному и благородному, и у нас и у других. Она часто обращалась к нему за советом, как к старинному и коренному уроженцу тверскому. Однажды она стала ему жаловаться на высокую цену дров, и спросила, что делать? Он советовал успокоиться и обождать, потому что цены скоро упадут. Затем он отправился в свое имение, велел вырубить лесную дачу и отправить дрова на продажу в Тверь по самым низким ценам. Разумеется пришлось и всем другим понизить цены, — и дрова подешевели. Великая Княгиня никогда ничего об этом не узнала и удивлялась только дальновидности Поликарпова насчет рыночных цен, не подозревая, как дорого он сам поплатился. Добрую славу свою, как защитник и помощник бедных и слабых, Поликарпов распространил дальше Петербурга и Твери; когда, по случаю голода, его послали в разные губернии для продовольствия народа, своею честностью, добротою и уменьем по хозяйству, он исполнил с успехом поручение, оставляя по себе память во многих и многих благодарных сердцах. Ему дали тогда в помощники молодого человека мало известного, но даровитого и честного (что бы ни говорили о нем после, когда клевета по обыкновению стала преследовать высокопоставленного государственного деятеля). Этот молодой человек был Канкрин, и я с удовольствием записываю хорошую черту из его жизни. Несколько лет спустя, когда уже Канкрин пошел в гору и получил видное место по Министерству финансов, он приехал ко вдове А. В. Поликарпова, напомнил ей, что он при ее муже начал первую деятельную службу и пользовался его честным примером и опытностью. Я его ученик, говорил с любезностью Канкрин Елисавете Павловне. В сущности, вероятно соображения и несомненная даровитость Канкрина в денежных делах много способствовали, напротив, успеху его посылки; что касается его щедрости, добродушия и любви к народу, конечно можно было всякому учиться у Александра Васильевича Поликарпова. Эти качества наследственны в их семействе. Его единственный сын Александр Александрович был не менее щедр и добр; а внук его Евгений Александрович, скончавшийся 21 Января 1871 года, был один из тех неизвестных свету подвижников гражданских, тех добрых воинов бескровной борьбы добра со злом, тех стойких героев долга во всех отношениях жизни, один из тех людей, про которых сказано, что они знаемы

Ими держится наша земля, не только земля Русская, но вся наша грешная земля, здешнего мира. Вез таких людей огнь Божий пожрал бы нас, как Содом и Гоморру; да и без явной кары небесной, сами люди бы погубили и истребили всех и вся, как нам доказывает это Парижская коммуна. Одно из лучших воспоминаний моей жизни — это такие люди, и, слава Богу, немало знала я их. Из них Евгений Александрович Поликарпов самый близкий мне, столько же по родству, сколько по душе. Но кончина его еще слишком близка, след его еще не остыл, и рано говорить о его действиях и о нем.

У деда моего кн. Андрея Николаевича Щербатова была еще другая дочь Анна, и в ней и через нее соединяются лучшие родственные воспоминания семейства матери моей и семейства моего отца. Его мать, Екатерина Ермолаевна Блудова, имела редкое счастие, которое достается только избранным немногим: у нее был друг, не в светском смысле слова подруги или приятельницы, но искренний, неизменный друг, с которым она делилась мыслями и чувствами, с которым виделась ежедневно и от которого не имела ничего скрытого. Этот друг была графиня Анна Павловна Каменская, жена фельдмаршала, мать Николая Михайловича, командовавшего армией в Финляндии и на Дунае. Их дома в Москве были очень близки [14] , и калитка из сада Каменских открывалась в сад Блудовых, так что соседки ходили друг к другу беспрестанно, без того этикета и сборов, которые в то время требовались при всяком выезде в карете для женщин высшего общества. Дружба эта перешла и на второе поколение, и отец мой, сестра его и все ее дети, до конца жизни графини Каменской, были всегда у нее на ноге самых близких, любимых родственников. Потому и граф Николай Михайлович, главнокомандующий, просил к себе отца моего в армию, и у Каменских он познакомился с своею женою, моею матерью, родственницей их, прежде нежели поехал в южную армию. Дружба между его матерью и матерью Каменского и развивавшаяся склонность к нему моей матери (любезной кузины Николая Михайловича) конечно содействовали к назначению его управляющим канцеляриею главнокомандующего армией в Турции. Это был пост важный по тогдашним обстоятельствам, и блистательное начало карьеры для молодого человека, 25-ти-летнего, не бывшего ни на каких видных местах до тех пор и не принадлежавшего к аристократическому кругу Петербургского двора. Не знакомство по службе с Николаем Михайловичем Каменским повело к женитьбе отца моего (как написал князь Петр Долгоруков), а дружба фамильная и взаимная любовь между ним и родственницей Каменских дали случай Николаю Михайловичу оценить способности моего отца и повели к назначению его по службе.

Графиня Анна Павловна Каменская была одна из первых красавиц своего времени, благородная душой, добрая сердцем, мягкая нравом. Об ней все знавшие ее помнят, как об ангеле во плоти. В замужестве она не была счастлива, и крутой, деспотический характер мужа много заставил ее страдать. Сверх того у него была известная всем, нагло выставленная на свет связь с простою, злою женщиной, к которой он уезжал беспрестанно в деревню на целые месяцы, когда не был в Петербурге или в армии, оставляя графиню Каменскую одну в Москве; но она никогда не заслужила ни малейшего упрека, никогда злословие не касалось ее. Такие две женщины, как она и бабушка моя Катерина Ермолаевна, должны были, так сказать, пополнять друг друга в моральном отношении, и твердость характера, превосходство ума Катерины Ермолаевны давали ей большое влияние на графиню Каменскую. Одна дочь, тоже несчастная в замужестве [15] , и двое сыновей составляли семейство Каменских. Сергей, старший, с недостатками отца, но без его талантов, был однако любим матерью (многие даже думали, что он был ее любимым сыном) и, странным образом, она видела в блистательной карьере меньшего сына, перегнавшего его по службе, что-то в роде несправедливости судьбы. Она уговорила главнокомандующего дать старшему брату случай отличиться и показать те военные способности, которые она воображала врожденными во всех членах их семейства. Этот случай, как уверяли, думал ему доставить брат его, при осаде Рущука. Известно, какие бедственные последствия имело это распоряжение. Сергей Михайлович, подобно отцу, жил дурно с женой, от которой имел двух дочерей, умерших девицами. До старости лет жил он разгульной жизнью в Орле и в своем имении, в той же губернии, и славился особенно своим домашним театром и всем, что обыкновенно соединялось с этими труппами крепостных актеров и актрис. Он издержал на это удовольствие все огромное богатство отцовское и, не жалея денег на этот предмет, «хотел купить» славного актера Щепкина у его помещика, как тот сам рассказывает; но несколько почитателей его таланта сложились и выкупили Харьковскую театральную знаменитость, сделавшуюся в последствии знаменитостью для всей России. После смерти первой жены, урожденной Ефимовой, Сергей Михайлович женился на молодой, хорошей собой, вдове Кириловой, от которой имел много детей; теперешние графы Каменские — его сыновья и внучата. Один из сыновей, Андрей, способный, красивый собою, напоминавший по наружности знаменитого дядю, выбрал было военное поприще для службы, но не долго оставался в ней, женился, уехал в деревню и умер в молодых летах, в расстройстве ума. Другие, кто умер, кто остался в живых, недолго служили, и особенного ничего не слыхать о них, если не верить молве об ужасном преступлении, совершенном в Смоленском земстве, которое, к несчастью, приписывают одному из них. Сам фельдмаршал, известный в истории как человек с истинным талантом военачальника, был настоящим большим барином того времени, позволявшим себе все, что его богатство, его сан, его положение в свете могли доставить ему к удовлетворению его прихотей и к наслаждению материальной жизнью. Сластолюбивый деспот, он, как многие богачи того времени, был не разборчив в своих связях, и наконец подпал под влияние грубой, даже некрасивой женщины и, как уже сказано, проводил с нею в деревне все свободное от службы время; в Москве же, в своем законном семействе, он являлся каким-то повелителем, грозою всех домашних. Строгая чистота, спокойное достоинство Катерины Ермолаевны Блудовой были для него особенно антипатичны, а нежная дружба, ежедневные свидания с его женой были ему так противны, что две приятельницы запирали калитку между своими садами, и посещения их делались формальными визитами, как скоро фельдмаршал являлся в свой дом на Смоленском бульваре. Впрочем, надобно заметить, что первое охлаждение между ним и женою произошло от вмешательства одной из ее родственниц и, может быть, без этого вмешательства, ее кротость и красота взяли бы верх над его наклонностями. Как бы то ни было однако, его любовная связь погубила его. Богатство и власть, которою наделял ее фельдмаршал в своем имении, не удовлетворяли его любовницы: ей захотелось положения честной женщины, т. е. ей захотелось выйти замуж, и предметом этой законной любви, или этого расчета, она избрала полицейского чиновника, а средством к достижению цели — убийство. Обещанием наград и надеждой на безнаказанность она уговорила одного молодого парня из дворовых, не любивших вообще своего крутого помещика, разрубить ему череп топором в лесу, через который он ехал зимою в санях; кучер был соучастником, или, по крайней мере, не защитил барина, и оба приговорены были к заслуженной казни; но сама виновница кровавого преступления осталась в стороне, благодаря протекции полицейского, за которого она вышла замуж. От нее был у фельдмаршала сын незаконный и потому не носивший титула графского, но названный однако Петром Михайловичем Каменским. Он в молодости показал замечательные военные способности и страстную любовь к военному делу. Брат его, главнокомандующий, взял его к себе в адъютанты; после его смерти он прослужил и отличился, сколько можно, в малых офицерских чинах, в кампаниях от 1812 до 1815 года, и уже после войны, за какую-то погрешность против дисциплины, был сослан в одну из крепостей внутренних губерний России; там он утонул, как говорят, случайно, купаясь; иные думают, что он утопился от уныния и скуки.

Наконец, самый даровитый член семейства Каменских, молодой главнокомандующий, тоже погиб в цвете лет насильственною смертью. Николай Михайлович Каменский, с блистательными способностями, так сказать наследственными, не наследовал от отца ни его крутого нрава, ни его привычек. Он воспитывался в Петербурге в кадетском корпусе и был поручен попечению дяди, князя Щербатова. Он был хорош собою, талантлив, пылок, благороден, и скоро сделался самым искренним другом своей молодой кузины, княжны Анны Андреевны. Она до конца жизни (а пережила его 37 лет) вспоминала о нем с искренней дружбой; он был ее доверенным другом, знал о любви Дмитрия Николаевича Блудова, и с своей стороны употребил все усилия к преодолению препятствий к их свадьбе. Он тем горячее сочувствовал Дмитрию Николаевичу, что сам был влюблен в подругу своих кузин, дочь немки ключницы или кастелянши. Елисавета Карловна жила, воспитывалась и выезжала в свет с княжной Анной Андреевной. Ее красота, добронравие, образованность и равенство в обхождении с ней семейства Щербатовых и их посетителей, заставили молодого графа совершенно забыть ее происхождение. Ежедневные свидания, естественное сближение между ними, не обращали на себя внимания в доме, где привыкли смотреть на Елисавету Карловну, как на родную; и княгиня Щербатова тогда только догадалась о любви племянника, когда узнала, что он сбирается увезти ее и обвенчаться с ней. Тогда все неодолимые препятствия к такой развязке, при характере фельдмаршала, вдруг стали ясны в глазах княгини. Предвидя беду, она обратилась к самой матери Елисаветы Карловны. Выманить согласие у фельдмаршала и даже у матери была бы пустая попытка, а обойтись без этого согласия было бы слишком опасно: фельдмаршал не остановился бы ни перед какой крайностью, разжаловал бы сына в солдаты, сослал бы его, а что бы было с несчастной, непризнанной женою! Мать очень хорошо поняла опасность; но, видя, что никакие мольбы и увещания не действуют на влюбленного юношу, решилась на принудительные меры с дочерью и выдала ее замуж за другого жениха, молодого офицера, с состоянием, по имени Кислинскаго. Горе, негодование, отчаяние молодого Каменского только усиливали его любовь к похищенной у него женщине, и тронули ее. Они были разлучены не на долгое время, сошлись опять, и уже только смерть Елисаветы Карловны положила конец их любви. Лета проходили, и графиня Каменская уговаривала, упрашивала сына жениться; но он всю душу отдал этой первой и последней любви, и устроенная по расчетам, или удобству, женитьба была ему противна, даже после смерти Елисаветы Карловны. Между тем, мать его в Москве выбрала ему знатную, богатую невесту, добрую, с нежным сердцем, с пламенным воображением, но необыкновенно дурную собою, графиню Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую. Она полюбила Николая Михайловича; его красивая наружность, ловкость, воинская слава, все в нем пленяло ее; но в ней было болезненное сознание своей непривлекательности и неотступная мысль о корыстолюбивых планах своих женихов; говорят, что незаконный сын ее отца, с которым она была на братской ноге, тоже способствовал по своим расчетам такому недоверию. Она, может быть, видела и холодность к себе Николая Михайловича, чуя, может быть, в сердце, что у него все нежные чувства схоронены были навсегда. Как бы то ни было, любя его романической любовью, она однако отказала ему, когда, перед отъездом его в армию, мать уговорила его свататься. Отказ был так неожидан, душевное расположение графини Орловой так известно графине Каменской, что даже образ в богатой ризе, весь в жемчугах и дорогих каменьях, был уже приготовлен для благословления сына на женитьбу. Этим образом она в последствии благословила мать мою, когда та выходила замуж; этою же иконой Божией Матери «Утоли моя печали» батюшка благословил моего старшего брата Андрея на брак с дочерью графа Альтена (ганноверца). Я упоминаю об этих подробностях, потому что, по меткому замечанию одного английского путешественника, фамильные иконы, переходящие из поколения в поколение, «отцовское благословение», занимают или занимали доселе в старых дворянских семьях, равно как и в зажиточных дворах крестьянских, место старой библии в английских семьях и фамильных портретов западной Европы. Они и святыня родовая, и родовое приданое. Как бы ни было, фамильные иконы составляют часть, весьма немногочисленную, древностей русских непроданных и неистребленных беспечностию и нерадением нашим. Графиня Орлова отвергла Каменского, но по смерти его не могла утешиться и, отказавшись навсегда от замужества, посвятила всю жизнь свою на дела богоугодные, на молитву и на украшение и обогащение обителей иноческих и церквей, замаливая грех отца и утоляя горесть и любовь собственного сердца. Тогда однако Николай Михайлович не мог угадать, как верно и неизменно он был любим в то само время, когда его удаляли. Гордость его страдала, и щекотливость благородного сердца оскорблена была мыслью, что на него должны смотреть, как на человека гоняющегося за невестой-миллионершей. Он был расстроен и не в духе, когда прощался с матерью; сел в коляску, чтобы ехать в армию, и в это время юродивый подошел к экипажу и протянул к нему руку с платком, говоря: — На, возьми на счастие! Добрый путь! Каменский знал юродивого, бывшего часто в их доме, улыбнулся ему приветливо и взял платок. Но ему не верилось в счастие, было тяжело на душе, а мысли были взволнованы самоупреком за слабость, с которою согласился он сделать предложение, за самолюбие, а не любовь, которое страдало от отказа. Он взял платок, чтобы не обидеть бедного юродивого, но тут же машинально передал его своему адъютанту, — а этот адъютант был Закревский. Домашние Каменских вздохнули, и всегда потом, рассказывая этот случай, замечали, как их любимый граф, предмет их гордости и славы, передал свое счастие Закревскому, и уже не возвратился живым на родину. Когда вскрыли его тело, открыли следы отравы. Его привезли в Россию и похоронили в Орловском имении подле отца; но мать просила, чтобы сердце было отдано ей; оно хранилось в приходской церкви ее дома в Москве, пока она была в живых, а после ее смерти, по ее просьбе, похоронено с нею на кладбище в Девичьем монастыре, где она указала себе могилу, возле друга своего, Катерины Ермолаевны Блудовой. Графиня А. А. Орлова умерла более 30 лет спустя после смерти графа Каменского; но еще в последних годах своей жизни, всецело посвященной добрым делам и молитве, она в душевных излияниях с одной верной подругой своей молодости (г-жею Герар) вспоминала о Каменском, об этом умершем, отвергнутом ею женихе, со всею горячностью, со всем увлечением любви двадцатилетней девушки. Ни холод лет, ни время, ни пост, ни молитва, ни смерть, ничто не охладило любви сильной и гордой, которая не позволила принять его руки, при мысли, что его сердце схоронено в могиле другой, любимой им женщины. — Графиня Анна Алексеевна была вообще не дюжинная натура; и, не смотря на ее далеко некрасивое лицо и ничем не замечательный разговор, было для меня что-то привлекательное в ней, какая-то искренность, теплота, простота, и то, что так непереводимо хорошо выражается по-английски словом earnestness. Но все рассказанное выше случилось в последствии; в конце же царствования Екатерины, в кратковременное царствование Павла и в первые года Александра, дом Каменских, по рассказам современников, был типом московского барского дома, с неумолимым деспотизмом хозяина, с аристократическим этикетом Запада, и вместе с добродушием русским, перед которым исчезали и гордость и этикет. Няни, мамы, турчанки, т. е. взятые в плен турецкие девушки, подаренные по возвращении из армии наших военных знакомым дамам, крещеные ими в христианскую веру и кое-как воспитанные, калмычки, карлицы, горничные и сенные девушки, которые в важных случаях, как напр. при свадьбах, пели русские обрядовые песни, как в древние времена, или как и ныне у крестьян, все это сливалось во многих знатных домах со всеми утонченностями западной роскоши и светскости. На домашнем театре любители, родственники и родственницы графини Каменской играли комедии Вольтера и Мариво; когда дочь фельдмаршала выходила замуж, горничные девушки и приживалки пели свадебные песни ежедневно во все время между помолвкою и свадьбой, до того что, наконец, графинин попугай выучился напеву и некоторым словам так твердо, что продолжал петь их, когда невеста уже давно была замужем за Ржевским. В этой среде сохранялась все-таки русская, хотя уродливая жизнь; а любовь к отечеству и строгость нравов отличали графиню Каменскую столько же, сколько и бабушку мою, Катерину Ермолаевну. По всем рассказам, слышанным мною об этих двух женщинах, они представляются мне, среди обстановки XVIII-го века, в строгом и вместе кротком образе тех первых христианских жен Рима, в которых соединялось стоическое достоинство древних матрон с чистотой апостольского типа супруги и матери. Но возвращаюсь к моему деду князю Андрею Николаевичу Щербатову.

С другой кузиной, своей граф. Варварой Петровной Шереметевой он не был так близок как с Анной Петровной; однако отношения их были добрые, родственные и тоже продолжались между семейством ее и моим несколько поколений. Она вышла замуж за графа Алексея Кирилловича Разумовского. Одна дочь ее, Варвара Алексеевна, была за князем Репниным: другая, Екатерина Алексеевна, за Сергеем Семеновичем Уваровым, с которым мы поэтому считались в родстве, и это отчасти сблизило его с отцом моим в их молодости. Истинно-братское отношение к графу Николаю Петровичу Шереметеву дед мой сохранил во всю свою жизнь; и от этой сердечной дружбы наши семьи остались так близки до ныне, хотя родства уже более не доищемся с нынешним поколением, разве какой ирландец станет считать степени родства (an Irish cousin). Дед мой, князь Андрей Николаевич приехал на службу в Петербург, когда во всех сердцах возрождалась надежда на спокойствие и славу. Елисавета Петровна была любима русскими, как дочь Петра и как представительница. русского начала, после долгого правления иностранцев: звали, что она более гордилась тем, что она дочь Петра, реформатора и героя, нежели тем, что она дочь императора великой державы; знали, что она будет приближать к себе бывших сподвижников отца; не смотря на страшную распущенность нравов ее, знали, что она по своему (скажем, по тогдашнему) благочестива и что, по тогдашнему, она, в сравнении с зверскою жестокостью того времени, мягкосердна и милостива к противникам власти. Кажется, не будет неуместно записать несколько преданий об ней, которые родители мои слышали от князя А. Н. Щербатова и от Разумовских. Она провела молодость в беспрестанной тревоге и опасениях за свободу и жизнь свою, в враждебной среде сторонников царицы Евдокии, при восшествии на престол Петра II, потом Бирона, потом Анны Леопольдовны, и только своим бездействием и невмешательством в дела, своею посредственностью и страстью к забавам и увеселениям, избегала подозрения и преследования. Маскарады, танцы, театральные представления, казалось, одни занимали ее. У нее точно не было гениальности и не было образования, но природный ум и страстная любовь к славе отца заставляли ее понимать, что она бы повела Россию на путь лучший, по крайней мере, чем Бирон, и что такая мысль могла прийти на ум самому правителю-фавориту. Ей нужно было скрывать все это ради безопасности своей, и она считала себя и показывалась умершею ко всему в политике и в управлении; так она о себе говорила. Восшествие же свое на престол она считала политическим воскресением Лазаря, восстанием от мертвых, и потому любила церкви освящать во имя Воскресения Господня, иконы Воскресения ставила и в церквах и у себя, предпочитая их другим изображениям. Она в то время дала обещание ежегодно ходить на богомолье в Троицко-Сергиеву Лавру за Москвой, и когда это оказалось неудобным (особенно ее приближенным и министрам), то подали мысль выстроить во имя Св. Сергия обитель по близости к Петербургу, и исполнять свой обет, ходя пешком в монастырь на Петергофской дороге, выстроенный ею, который ныне зовут Сергиевской пустынью. Она туда и синодики фамильные отдала. Я не знала этого, и несколько лет назад случайно была там у обедни в последнюю субботу месяца, не помню которого. Вдруг, среди великолепного пения и службы, поминовение умерших начинается с «Патриарха Филарета, инокини Марфы, продолжается рядом царей, великих князей, императоров, императриц до Елисаветы Петровны. Не могу сказать, как поразительно показался мне, в своей неожиданности, этот перечень славных имен, представляющих собою такую громаду исторических событий века, столь не похожго на наш, которые однако же уже были зачатком всего нашего современного строя. Это было в самое тяжелое время Севастопольской осады; камнем лежало на сердце у всех нас отчаянное положение Крыма, а недалеко, почти на взморье, где стоит обитель, — сновали неприятельские пароходы. Но одно имя Филарета Никитича отозвалось утешением и надеждою для нас. То ли было с Россией? И Бог помог, и бодро высвободилась она от чужого населения и от родной измены! Я справилась потом, и мне сказали: в последнюю субботу каждого месяца поминаются все усопшие дома Романовых. Не помню, поминается ли Софья Алексеевна. Елисавета Петровна также начала строить церковь Воскресения Господня, ныне Собор учебных заведений, где Смольный дом для воспитания девиц; но здесь она хотела основать женский монастырь, не успела докончить, а Екатерина, вместо того, построила женское училище, которое потому и называется Смольным монастырем, хотя монахинь там нет. Когда Елисавету уговаривали дозволить жидам селиться в русских городах, и говорили ей о выгодах такого населения, она отвечала: «от врагов Христова имени не желаю интересной прибыли». (Петр на такое предложение отвечал отказом, но иначе: — «На что мне жиды, сказал он; мои русские не хуже умеют плутовать»). Хотя шла войною за Марию Терезию, Елисавета, однако, открывала широко поле России православным славянам, уходящим от притеснения нашей церкви австрийским правительством, и сербы с воеводства и примория тысячами перешли на наш Юг под предводительством Шевича, Депрерадовича, Хорвата и других, населяя край верным и храбрым народом, совершенно обрусевшим уже во втором поколении, но помнившим свое происхождение и всегда готовым протянуть руку своим землякам. Во время Семилетней войны солдаты, отправляясь в поход, говорили: Феодор Феодорович (Фридрих II), значит, обижает Марью Терентьевну, так государыня за нее заступается; бабье дело, нельзя не помочь! Но помогая австрийскому правительству по своим политическим соображениям, или по совету министров, она не считала нужным принимать на себя никакой солидарности с внутренними мерами этого правительства, и ее врожденное чувство русское заставляло понимать и постоянно поддерживать общность интересов наших с интересами единоверцев и единоплеменников наших всюду, не взирая на преходящие обстоятельства, которые нас сближали с тем или с другим правительством. Значение единой церкви понималось ею инстинктивно, как оно понималось сознательно ее гениальным отцом; однако же нельзя Петра Великого прозвать Славянофилом или ханжей.