Ему было ясно: как политик и министр он потерпел неудачу. Пока существовала правительственная коалиция — и на это пожалуй следовало рассчитывать, пока длится война — о возвращении нечего было и думать. Консерваторы слишком его ненавидели. Но разве не был он офицером? И разве нельзя во время войны прийти на вершину именно как офицеру? Возможно, вся его ошибка была в том, что он хотел сыграть Наполеона в качестве парламентского министра. Наполеон был офицером.

Конечно, Черчилль за 15 лет до этого был уволен из армии в качестве скромного лейтенанта. Однако между тем он стал главой Адмиралтейства, а во время войны можно было перескочить через множество званий. Даже Китченер, которому он не нравился, во время сражения за Антверпен не имел ничего против того, чтобы не долго думая присвоить ему звание генерал–майора, если он этого вообще желал. Тогда это окончилось ничем, но почему бы то, что тогда было возможно, не могло больше быть возможным? Британский главнокомандующий во Франции, Френч, был его старым другом. По меньшей мере бригаду он ему доверит: достаточно для того, чтобы выделиться какой–нибудь блестящей отдельной акцией. А затем дивизия, корпус, армия — однажды, кто знает, возможно и Верховный командующий.

Уже раньше он играл с такими мыслями. Асквит вскоре после Антверпена записал: «У меня был долгий визит Уинстона, который неожиданно стал очень доверительным и поклялся мне, что его будущее не будет обычным. Он чувствует себя как тигр, который попробовал крови, и он хотел бы, раньше или позже, но лучше раньше сменить свою нынешнюю должность на какую–либо военную командную. Я сказал ему, что он незаменим в Адмиралтействе, однако он считает, что там не сможет сделать больше ничего нужного; наше превосходство установлено, всё идет само по себе. Но когда он видит новые армии Китченера, у него слюни текут. Следует ли этих «блестящих коммандос доверять эксгумированным старым воякам, которые ничему не выучились, кроме муштры 25-летней давности, посредственностям, которые погрязли в военной рутине и сгнили в ней?» — и т. д, и т. д. Примерно в течение четверти часа он изливал водопад обвинений и заклинаний, и мне стало жаль, что при этом не было стенографа: некоторые из его импровизированных формулировок были совершенно бесценными. Однако они были у него на три четверти серьёзными».

Это происходило годом ранее. Теперь дело совершенно серьёзно обстояло с ним.

В ноябре, когда было окончательно решено ликвидировать операцию в Дарданеллах, он попрощался с палатой общин большим и достойным жестом: он поступит теперь на другую службу. Тремя днями позже, восстановленный в армии в качестве майора, он был на пути во Францию.

Это стало печально неудачным предприятием. Френч обещал ему бригаду, но Френч сам был в начале немилости и не мог больше ни на чём настаивать. Самое большее, что была готова предложить армия Черчиллю, был пост командира батальона и звание подполковника. Так что теперь он был обычным фронтовиком и должен был в своих окопах в болотистой Фландрии руководить кампаниями по уничтожению вшей. Все прочие операции были вне его компетенции. Впрочем, приём в сильно консервативном гвардейском полку, к которому он сначала был приписан, был более чем холодным. Там не привыкли к ветреным политикам и классовым предателям, и это давали ему почувствовать.

Черчилль был фронтовым офицером не хуже других; он никогда не страдал отсутствием мужества, и чувство юмора у него тоже было. Опасность для жизни его не пугала, как не пугала и тяжелая жизнь в зимних раскисших окопах. Только вот неудача и странная ненужность всей затеи не могла надолго оставаться скрытой для него.

Что собственно он здесь делает? Чего он добился, тем что себя даёт использовать в тупой окопной рутине, как тысячи других? Если он был сам с собою честен, то должен был признать, что он здесь для того, чтобы зарыть в землю свой талант.

К этому добавлялись особые унижения, которые снова и снова недвусмысленно давали ему понять фальшь и неуместность его положения. Депутаты и дипломаты при поездках на фронт слышали о поверженном великане, на которого можно было бесплатно посмотреть в британских окопах, и приезжали поглазеть на диковинного зверя. Более того, они настаивали на его приходе. Однажды это спасло ему жизнь: он покинул своё убежище как раз для такого приказного рандеву, когда случилось прямое попадание. (Знак судьбы, каких уже было так много? Всё же он еще предназначен для чего–то? Судьба его всё же ещё не забыла?) Несмотря на это, было горько стоять навытяжку перед людьми, с которыми он совсем недавно ещё обращался как равный с равными, а то и глядел на них сверху. Горько и собственно же совершенно излишне.

По прошествии полугода Черчилль использовал отпуск, чтобы снова выступить с речью в парламенте — во время которой он вызвал всеобщее недоумение тем, что рекомендовал своему преемнику в Адмиралтействе вернуть обратно лорда Фишера. Ещё пара месяцев и он снова распрощался с армией (что было ему предоставлено лишь неблагосклонно, с тем условием, что он во время войны не будет снова добиваться офицерской должности). Он вернулся обратно в Лондон и снова занял своё место в палате общин. Это не было возвращением со славой.

Война шла дальше, и время проходило. Великое морское сражение, для которого Черчилль душой и телом готовил английский флот на протяжении трёх лет, произошло и закончилось с неопределённым результатом. Черчилль не имел к этому никакого отношения. Правительство Асквита пало. Ллойд Джордж стал премьер–министром. Для Черчилля в его правительстве места не было. Лидер консервативной партии Бонар Ло наложил на это непреклонное вето. Наступил 1917 год, угроза поражения англичан как следствие применения Германией подводных лодок, вступление в войну Америки, русская мартовская [12] революция, французские мятежи, бесконечная битва за Фландрию. При всём этом низвергнутый Черчилль был зрителем. «Я знал всё. Сделать не мог ничего». Так это и оставалось. Он мог для своего успокоения писать пейзажи, и время от времени держать речи в парламенте. Он страдал. Он не знал тогда того, что мы знаем сегодня: что это не был конец. Перед потерпевшим неудачу, отвергнутым расстилалась бесконечная пустыня.

Тем, что Черчилль ещё раз выбрался из пропасти, в которую он был сброшен, он обязан своему старому другу и сопернику Ллойд Джорджу.

Эта акция спасения не была лёгкой и для Ллойд Джорджа. Тот сам играл в большую и опасную игру, которая через неполных шесть лет закончилась его собственным, в этом случае окончательным ниспровержением. Он расколол либеральную партию, свою партию, тем, что в конце 1916 года вытеснил с поста премьер–министра своего старого шефа Асквита, и её большую часть вынудил уйти в оппозицию. В коалиционном правительстве Асквита либералы были всё же ещё старшими партнерами. Коалиция Ллойд Джорджа на четверть состояла из либералов, на три четверти из консерваторов. Он сам ещё совсем недавно был красной тряпкой для консерваторов. С их помощью управлять страной на протяжении почти шести лет — это было головокружительным мастерством виртуоза. Требовать при этом от консерваторов введения в правительство их тогдашнего заклятого врага, предателя партии Черчилля, казалось невозможным делом. Возможно, что как раз поэтому оно привлекло «валлийского волшебника»; поэтому и также потому, что он видел в Черчилле подлинное личное усиление — единственного родственного по духу, единственного другого английского политика с искрами дьявольского огня. Иметь Черчилля на своей стороне, и как раз в положении неизбежной полной зависимости, изобретательность и энергию Черчилля для любых своих предприятий — это стоило усилий Ллойд Джорджа.