Это тем более, по мере того как Черчилль несомненно склонялся к тому, чтобы свою ненависть к большевикам перенести на внешнюю и внутреннюю политику, часть её распространить на мощно растущую новую партию лейбористов. Социалисты и коммунисты, коммунисты и большевики — он намеренно стирал между ними различия, это было всё едино, всё это части одной и той же смертельной болезни. Начинаешь понимать, почему Черчилль непреодолимо тянулся обратно к консерваторам. В начале 1924 года лейбористы впервые вышли с выборов как сильнейшая партия, и либералы, сыграв решающую роль, дали лейбористам возможность на некоторое время образовать правительство — согласно Черчиллю, это было национальное несчастье, какое в общем великие государства постигает лишь после проигранной войны. Консерваторы, по крайней мере, такого никогда не сделали бы!

Нельзя не увидеть, что реакция Черчилля на победу большевистской революции в России и на подъём социал–демократических рабочих партий в Западной Европе, что было отличительной особенностью послевоенного мира, весьма значительно схожа с реакцией буржуазии на европейском континенте, которая в эти годы в одной за другой странах вызвала к жизни фашизм и фашистскую контрреволюцию. Двадцатью годами позже судьбой Черчилля и его исторической ролью стало уничтожение этого европейского фашизма в борьбе не на жизнь, а на смерть. Но если бы кто в двадцатые годы это предсказал, того бы по праву подняли на смех. Скорее можно было бы представить тогдашнего Черчилля, ставшего величайшим международным вождём европейского фашизма, ведущего его к кровавому триумфу. Он подходил к этой роли больше, чем социалистический ренегат Муссолини и плебейский сноб Гитлер. Нисколько не является преувеличением и несправедливой подтасовкой: Черчилль в двадцатые годы по сути был фашистом; лишь его национальность предотвратила то, чтобы он стал им также и по названию.

Однако английские консерваторы, от которых Черчилль ожидал и надеялся, что они, даже если и при помощи цивилизованных методов английской парламентской политики, будут вести победоносную классовую борьбу, а опасно поднимающуюся лейбористскую партию прикончат настолько же окончательно, как это сделали итальянские фашисты со своими социал–демократами, имели в планах совершенно иное. А именно: примирение, приспосабливание, умиротворение. Они реагировали на социальные перемены военного и послевоенного времени точно наоборот по сравнению с континентальной буржуазией: не с шоком, а с осознанием. Они решили с новыми силами играть честную игру и так укротить страсти. Они были не фашистами — они были «умиротворителями» — сначала во внутренней политике.

Зловещим, непостижимым для Черчилля образом они обыгрывали в тактике Черчилля, снова и снова размягчали борьбу, которой он искал. Их целью — никогда открыто не провозглашавшейся, однако постоянно упорно и осторожно проводившейся — было не уничтожение новой партии лейбористов, а её приспосабливание и встраивание в английскую систему, её ассимиляция, примирение и длительный компромисс с ней, так чтобы в конце должна была быть восстановлена старая двухпартийная система, с лейбористами в роли старых либералов. Известно, что эта цель была триумфально достигнута — безусловно ли на пользу Англии, это другой вопрос. Возможно, ещё и сегодня Англия раздумывает над тем, что её обманули в вопросе о необходимой революции. Однако естественно это не было тем, против чего возражал Черчилль в отношении политики консерваторов.

Черчилль, который рассматривал социалистов как неассимилируемых и практически принимал гражданскую войну как неизбежность, подобно Бисмарку в 1890 году в Германии, остался таким образом в изоляции и без успеха, и в конце был в какой–то степени посрамлён. Нельзя сказать, что он понял причины своего поражения и принял во внимание его уроки. Он заметно озлобился и ожесточился; в 1930 году он снова порвал и с консерваторами.

Лидером консерваторов в эти годы был Стэнли Болдуин — человек, которого Черчилль нисколько не понимал и который его постоянно переигрывал. Он был лидером консерваторов нового типа: не аристократ, а сын фабриканта средней руки из провинции, человека, который ещё лично знал своих рабочих и помышлял о том, чтобы разговаривать с ними на их языке. Стэнли Болдуин не верил в классовую борьбу, он верил в классовый мир. Для него английские рабочие не были опасными революционерами, а были они Том, Дик и Гарри, с которыми его отец отпускал шуточки на их диалекте над кружкой пива. Он ходил с тростью, курил трубку, внешне был малоразговорчив, мягкий, умный человек спокойной хватки. Первое, что он сделал с Черчиллем, когда он его неохотно снова принял обратно в партию — назначил того главой казначейства. Это был очень высокий пост, второй после премьер–министра, который к тому же занимал отец Уинстона в своё краткое блестящее время. Для Черчилля было невозможно от него отказаться. В то же время среди всех правительственных постов это был как раз такой, который к Черчиллю подходил менее всего. В экономике и финансах Черчилль не понимал ничего, каждый знал это, в том числе и он сам. Он оказался в руках своих подчинённых. Ему льстили, его чествовали, брали над ним верх — и поставили его в безвыходное положение. Именно этого и хотел Болдуин.

Черчилль был казначеем в правительстве консерваторов на протяжении пяти лет — с 1925 до 1929 года, самое долгое время, какое он когда–либо провёл на отдельном министерском посту. Даже его прославленная служба в Адмиралтействе длилась лишь три с половиной года. Его время на посту главы казначейства славным не было. Он на нем истощился и выветрился. Ведомство его не интересовало. Он давал волю своим служащим работать и предавался своему старому пороку — вмешиваться в дела ведомств своих коллег. Впрочем, в это время он был более писателем, нежели министром. Пять томов книги «Мировой кризис», начатой во время его политического простоя, были закончены в эти пять лет. Это эгоцентрическая версия Первой мировой войны по Черчиллю, возможно его наиболее увлекательное произведение, невероятно смелая, но полностью удачная амальгама автобиографии и истории, личная апология и стратегическая критика. Престарелый Артур Бальфур язвительно назвал её «Автобиография Уинстона, замаскированная под историю Вселенной» — но и для него было невозможно не быть пленённым Уинстоном Черчиллем.

Два значительных события приходятся на период службы Черчилля в качестве главы казначейства, причинно неясно тогда между собой связанных: возвращение Англии к золотому стандарту [13] и, годом позже, всеобщая забастовка в мае 1926 года. Следствием возврата к золотому стандарту была ревальвация фунта, и её катастрофические последствия для английского экспорта повлекли за собой снижения зарплат и массовые увольнения, которые затем вызвали всеобщую забастовку. Эта ревальвация фунта была в непосредственной компетенции Черчилля, и знаменитый Джон Мэйнард Кейнес, тогда ещё молодой академический сторонний наблюдатель и почти единственный, кто в этом находил что–то опасное, говорил об «экономических последствиях мистера Черчилля». Однако это было несправедливо. Возврат к золотому стандарту был решением кабинета министров, все министры, чиновники и эксперты (за исключением Кейнеса) были единогласно за эту меру, любой консервативный казначей провёл бы её, и Черчилль, который ничего в этом не понимал, был всего лишь просто случайным казначеем того дня. Это не была его личная идея, и он об этом не думал ничего особенного.

Скорее уж при всеобщей забастовке, которая последовала годом позже — она казалась ему на протяжении нескольких дней началом великой окончательной борьбы с социалистическим драконом — и проснулись все его борцовские инстинкты. Но Болдуин знал, как их направить в безобидное русло. Он поручил Черчиллю издание импровизированной правительственной газеты — ведь все газеты из–за всеобщей забастовки перестали выходить — и тем самым удерживал его целиком занятым всё время, в то время как он сам осторожно вёл переговоры с забастовщиками и через десять дней забастовка прекратилась. Позже он говорил, усмехаясь, что этот вид обезвреживания Черчилля было самое умное, что он придумал в своей жизни. «Британская Газета» Черчилля была впрочем с точки зрения организации и журналистики виртуозным произведением первого ранга — производившаяся любительскими силами, она в течение десяти дней увеличила свой тираж с нуля до двух миллионов — и одновременно разнузданным бесстыдным оскорбительным и подстрекательским листком, который опустил репутацию Черчилля до нуля не только у британских рабочих, но и среди умеренной и миролюбивой буржуазной публики. И это тоже было для Болдуина едва ли неуместным.