— Завидую я вам, Иван Федорович, — задумчиво повторил Котовский. — И очень прошу всегда поправлять меня… прямо с ходу. Вот так, без церемоний, прямо в лоб, то есть по лбу — раз! И, будьте уверены, я соображу, что и к чему… Стать верным сыном партии, ее разумным членом, а не только отважным солдатом, стать разумным и дисциплинированным коммунистом — это моя мечта, поверьте, Иван Федорович!..

Ласточкин через силу оторвался от черного проема окна — от видения, возникшего в светлом неярком кругу под абажуром висячей лампы — и подошел к Григорию Ивановичу.

— Милый мой, дорогой мой, друг мой Григорий Иванович! — заговорил он тихо и задушевно. — Я очень вас понимаю. Вы, еще юношей ставший живой легендой, десяток лет носившийся вольным ветром, поджигавший помещичьи имения, экспроприировавший царскую казну, мечтающий перевернуть весь мир паразитов, — вы жаждете бурного и немедленного действия! Огонь и металл, факел и сабля мстителя — да еще на горячем коне — вот каким вы привыкли видеть себя в борьбе, вот каким вы легко можете ухватить мир за вихор и перевернуть его вверх ногами! Я вас понимаю и сочувствую вам. Вам это трудно и скучно: подполье, маски Золотаревых, Скоропостижных или Берковичей, кропотливая организационная и пропагандистская работа… Тяжело! В борьбе много есть тяжелого, Григорий Иванович. Хорошо! Согласен! Вот вам сабля рубаки. Но позвольте нам раньше построить прочный трамплин, создать точку опоры — чтобы удобнее было ухватиться за эту петельку и перевернуть буржуйский мир вверх тормашками! Не обижайтесь за эти мои слова. Вы будете еще рубить, но до того помогите нам хорошенько подготовить все для прыжка. По рукам, Григорий Иванович?

— Ну что вы, Иван Федорович! — смутился Котовский. — Что за разговор? Давайте ваше поручение — и квит… Вы же пришли со спешным заданием. Что я должен сделать?

— Милый мой! — удивился, даже пришел в ужас Ласточкин. — Как что? Да я ведь полчаса только о том и толкую! Оружие нужно, Григорий Иванович! Много оружия! Ваши лимонки и пистолеты — это отлично! Но, во-первых, их мало — нужно в сто раз больше. А во-вторых, не пистолеты и лимонки нужны. Нужны винтовки, пулеметы, пушки! Чтобы вооружить батальоны и полки рабоче-крестьянской армии! Не сто смельчаков, а тысячи и десятки тысяч рабочих и крестьян для всеобщего восстания!

Котовский схватил Ласточкина за плечи.

— Так, значит, восстание? Все-таки восстание?

— Безусловно! — добродушно ответил Ласточкин. — Только восстание. Да ведь я же вам об этом полчаса толкую: нам надо здесь поднимать восстание! Только не восстание сотни отчаянных головушек, а восстание масс!

Ласточкин снял руки Котовского со своих плеч, усадил его в кресло и сам сел напротив.

— Мы будем готовить всеобщее восстание — в городе Одессе и по селам Одесской области, на всем плацдарме, который захватят интервенты для вожделенного прыжка на север. Они расположат тут, на юге Украины, свои силы, а мы их — восстанием! И свернем им шею. Вас, Григорий Иванович, Военно-революционный комитет просит заняться добыванием оружия в первую очередь. — Ласточкин улыбнулся. — Само собой, не бросая и всех остальных дел, которые вам поручены. Но прежде всего: винтовки, пулеметы, пушки, хотя бы и дредноуты! Доставайте каким угодно способом, только бы побольше! Договорились? И еще одно: привыкайте все-таки, что я не Иван Федорович, а Николай…

Это была, несомненно, одна из самых страшных ночей в Одессе.

В разных концах города — то на одной улице, то на другой — вдруг раздавался выстрел. Часто в ответ на выстрел раздавался и второй из-за какого-нибудь угла. Иногда возникала целая перестрелка — и утихала, обрывалась так же внезапно, как и началась.

Стреляли по большей части из какого-нибудь двора, приняв с перепугу деревянную скамью на трамвайной остановке за группу притаившихся или подкрадывающихся бандитов. Случалось тоже, что два отряда самообороны затевали между собой настоящее сражение, приняв друг друга за банду грабителей.

В некоторых кварталах гремели и взрывы бомб. Бомбы бросали тоже со страху, из простого озорства, а чаще — на всякий случай, чтоб подбодрить самих себя.

То там, то тут взлетали в небо ракеты — красные и зеленые. И неизвестно было, что они означают: то ли кто-нибудь подает кому-нибудь знак, то ли просто кто-то балует спьяну?

Ни о чем невозможно было узнать. Телефон в городе не действовал, и каждый дом жил своей собственной, изолированной от остальных и вообще от всего мира жизнью. Каждый двор был словно обособленный, ни от кого не зависимый, самостоятельный мирок.

На тысячу отдельных, самостоятельных мирков распался вдруг огромный город; как единый организм он уже не существовал. Свободно в городе жили и свободно по всему городу ходили только слухи. И невозможно было понять — откуда же они приходят и как проникают со двора во двор, из одного обособленного мира в другой в этом огромном городе, где все связи нарушены и не существуют больше?

Впрочем, слухи рождались по большей части «в порядке самодеятельности» — на основании только звуков, которые были теперь единственным языком города: выстрелов, перестрелок, разрывов бомб и сигнальных ракет. Это были слухи о наступлениях и отступлениях, о захвате в плен и освобождении, о приходе большевиков и высадке антибольшевистского десанта, якобы происходившей уже под покровом темной ночи.

Во всяком случае, во всех разъединенных мирках, по всем кварталам города еще до полуночи стало точно известно, что в Новороссийске английский десант уже высадился, что в севастопольскую бухту вошла французская эскадра, что итальянский крейсер «Аккордан» уже виден с маяка на семнадцатой станции Большого Фонтана.

И самое странное было то, что слухи эти в большинстве случаев соответствовали действительности. Итальянский крейсер «Аккордан» действительно в ту ночь можно было бы увидеть на горизонте — если бы сквозь ночную тьму можно было видеть горизонт.