Мне было приказано явиться к командиру дивизии.

— Старший унтер–офицер Калинин, — сразу же начал он, как только я доложил о своем прибытии, — тебе, вероятно, известно, что творится у цистерн со спиртом. Люди обезумели, никого не слушают. С каждым днем увеличивается число жертв от перепоя и желудочных болезней. Ты член солдатского комитета, к тому же, как мне доложили, не охотник до спиртного. Приказываю — немедленно вместе со своим взводом сделать все возможное, чтобы прекратить это безобразие.

Возвратившись в окопы, я рассказал солдатам о полученном приказании, пояснил при этом, что дело нам поручается важное и отнестись к нему нужно с полной добросовестностью. Все согласились с моими доводами.

Во второй половине дня приступили к выполнению задания. Очистили завод от пьяниц. Вообще–то говоря, солдаты моего взвода тоже были не прочь выпить, но я и мой помощник поляк Войцеховский, пользовавшийся в подразделении глубоким уважением, строго следили, чтобы никто не подходил к спиртному. Работали почти без перерывов. Вырыли две траншеи, пробили резервуары и выпустили спирт в землю.

Когда я доложил о выполнении задания, командир дивизии поблагодарил меня, а затем совершение неожиданно объявил:

— Теперь, голубчик, поезжай в школу прапорщиков. Я давно приглядывался к тебе. За большевистскую агитацию тебя следовало бы расстрелять. Но ты — хороший унтер–офицер, к тому же молодой: жаль такого губить. На фронте, однако, тебе не место. Поезжай учиться, может быть, в тылу образумишься.

В полку для меня уже были приготовлены все документы. Получив их, я попрощался с товарищами и собрался в путь.

Вечером следующего дня прибыл в Смоленск. Там уже сформировалась команда для отправки в Псков, где находилась школа.

Нас собралось около ста человек. Это были люди различных политических взглядов. Одни, вроде моего давнишнего знакомого унтер–офицера Сучкова, с которым мне довелось служить еще в мирное время в 12-м гренадерском полку, были целиком на стороне Временного правительства. Другие, как, например, молодой, ладно скроенный крепыш Павел Липатов, явно придерживались иной ориентации. Но об этом я узнал позже, а пока разговор шел лишь о будущей учебе.

Встреча с Сучковым не обрадовала меня. В гренадерском толку он пользовался дурной славой доносчика и подлизы. «Вероятно, и сейчас такой же, — размышлял я. — Будет подглядывать, выслеживать… К добру это не приведет. Лучше держаться от него подальше». Что же касается самого Сучкова, то он всячески старался подчеркнуть, насколько рад встрече с бывшим однополчанином. Объяснялось это, видимо, прежде всего стремлением заранее заручиться моим согласием помогать ему в учебе, поскольку он не очень надеялся на собственные знания.

В вагоне, когда ехали из Смоленска в Псков, мое место оказалось рядом с Липатовым. Разговорились, осторожно прощупывая друг друга. Оказалось, что до службы в армии он работал на заводе в Челябинске. На фронт попал то мобилизации. Сначала примкнул было к меньшевикам (увлекся их «сверхреволюционностью»), потом понял, что с меньшевиками ему, рабочему человеку, не по пути. Окончательно убедился в этом, когда прочитал несколько статей в попавшей в их полк большевистской газете «Правда». Как и многие солдаты, с большой радостью встретил весть о Февральской революции. Вскоре, однако, разочаровался.

— Видите ли, — продолжал он, как бы подыскивая слова, — сначала много говорили о свободе, равенстве и других заманчивых вещах. Да и сейчас офицеры не прочь при всяком удобном случае напомнить, что мы–де теперь все стали свободными гражданами свободной страны. А что на деле получается? Власть по–прежнему в руках буржуазии, войне не видно конца, земля остается у помещиков, заводы и фабрики у капиталистов. Разве об этом каждый из нас мечтал?

Я рассказал Павлу Петровичу о себе, о поездке в Петроград, о разговоре с В. И. Лениным.

— Счастливый ты человек, приятель. С самим Лениным говорил, — с нескрываемой завистью сказал он. — Вот бы мне побывать у Ильича. Кажется, жизни не пожалел бы за это.

Потом попросил меня поподробнее рассказать о Ленине: какой он, как принял нас, о чем спрашивал, что говорил сам? Так в беседе с Липатовым и провел я почти все время, пока поезд медленно двигался к Пскову. Только когда ехать оставалось совсем немного, я спросил своего соседа:

— Выходит, ты большевик?

— Как сказать, — несколько замялся он. — В душе–то большевик, а вот в партию пока не вступил. Все как–то недосуг было. Да и не было у нас в полку большевистской ячейки. Чтобы оформиться, нужно было в тыл ехать, в какой–нибудь город. А кто меня отпустит?