Теперь оставалась последняя, не самая сложная, но мало приятная для Соломона Исаковича операция. Следовало замуровать дверь на две трети ее высоты. Эту операцию он рассматривал как свое поражение. На протяжении всех этих месяцев Соломон Исакович часто ломал себе голову, но, увы, ничего иного так и не придумал. Единственное решение, замуровать дверь, было и неостроумным, и неудобным. Однако же пришла пора приступить к этому.

Соломон Исакович расстелил на кафеле у двери одеяло, покрыл газетами и на это сложил заранее высчитанное количество кирпичных блоков. Затем обмотал тряпками ножки стула и тоже внес его в комнату. Площадку не облицованного плитками пола он оставил совсем маленькую, только чтоб было где стоять на стуле и не запачкать окружающий кафель – он предвидел, что позже, после замуровки двери, класть плитки будет трудно, так как таз с цементом придется оставить по ту сторону дверной перегородки.

Когда перегородка достигла примерно полуметровой высоты, он вмазал в нее три дверные ручки: одну горизонтально, в качестве ступеньки, а две по бокам повыше, вертикально, в качестве поручней. И затем, по мере того, как перегородка росла, вмуровал в нее еще две такие же ступеньки с поручнями. Снаружи, со стороны прихожей, он на перегородке ступеней не сделал, так как они мешали бы двери закрываться, а прибил две ручки горизонтально над дверным косяком, чтобы было за что держаться, когда он, стоя снаружи на табуретке, будет перекидывать ноги через перегородку и нащупывать ступеньку с внутренней стороны.

Несколько дней после этого Соломон Исакович не работал в комнате, чтобы не тревожить неокрепший цемент перегородки. На дворе стояла сырая, промозглая зима, и ему не терпелось закончить все приготовления и насладиться их плодами. С досадой он думал о том, что нерасчетливо облицевал стены и замуровал окна выше, чем необходимо, так как дверная перегородка была почти на четверть метра ниже линии облицовки. Ему было жаль не своего труда и уж, конечно, не материалов, а времени. Но теперь оставалось уже недолго.

В воскресенье утром Соломон Исакович приступил к облицовке дверной перегородки и последнего участка пола в комнате. На этот раз он развел цемент в маленьком детском ведерке, которое легче было втащить в комнату. Он тщательно вымыл ноги и встал на табуретку босиком. Спустил вниз на веревке ведерко с цементом и стопку завязанных в наволочку кафельных плиток. Повернулся спиной к комнате. Ухватился за ручки над дверью и запустил одну ногу внутрь перегородки. Босые пальцы нащупали верхнюю ступеньку. Балансируя на одной ноге, отпустил ручки и взялся руками за верх перегородки. Дальше было легко. Соломон Исакович был доволен подвижностью собственного тела и удачной выдумкой с дверными ручками-ступеньками, которые хоть как-то компенсировали неуклюжее общее решение.

Облицовку он закончил быстро и особенно гордился тем, что плитки не пришлось даже оббивать, до того точно они легли на рассчитанные места.

Соломон Исакович перебросил наружу ненужный более стул, в последний раз протер влажной тряпкой сияющий кафель, оглянулся по сторонам, убедился, что все в порядке, ничто не забыто – и вылез в переднюю, таща за собой ведерко и наволочку.

Всю следующую неделю Соломон Исакович не заглядывал в комнату и не открывал туда дверь.

Он сходил в парикмахерскую, постригся. Съездил в центр, в магазин «Детский мир» и, отстояв приличную очередь, купил надувного лебедя едко-малинового цвета и два резиновых мяча в сетках. В городе царила предновогодняя суматоха, и в троллейбусе его сильно толкали за то, что он занимает своими мячами слишком много места. Кроме того, он встретил соседа по старой квартире, который долго выпытывал, кому это он везет подарки. Соломон Исакович врать очень не хотел, но сосед не отставал, и Соломон Исакович сказал, что детям племянницы, на что сосед добродушно – он уже простил Соломону Исаковичу все прежние коммунальные обиды – заметил, что как квартира, так, небось, и племянница с детьми объявилась.

Да, приближался Новый год. И Соломон Исакович знал, что на этот раз он отпразднует его по-царски.

Тридцать первого Соломон Исакович вернулся с работы рано. Еда у него была припасена заранее, даже немного докторской колбасы и бутылка водки, поэтому он никуда не заходил по дороге. Он поел сваренного накануне супу, отдохнул на кровати с книжкой, пытался подремать, но не смог от возбуждения, а под вечер началась даже легкая лихорадка. Дом был полон звуков разгорающегося чужого веселья, но сегодня Соломон Исакович не испытывал обычной тупой боли застарелого одиночества. Сегодня он никому не завидовал. Скоро ему будет хорошо. Скоро ему будет тепло. И весело!

Пора было приступать. Соломон Исакович открыл кран в кухне и отрегулировал воду до нужной температуры, заметил положение горячей и холодной ручек и закрыл воду. Затем, с помощью своей резиновой насадки, присоединил к крану пластиковую трубку, ведущую сквозь стену в комнату. Осторожно открыл кран – сначала холодную воду до нужного положения, проверил, не протекает ли, затем горячую. В комнате зажурчала вода. Снова потрогал насадку и почувствовал легкую влажность. Не страшно. Соломон Исакович держал наготове кусок проволоки и плоскогубцы и плотно окрутил насадку проволокой. Вытер кран и трубку полотенцем, пощупал снова – сухо. Журчание в комнате изменило тон – вода теперь падала не на голый пол, а на слой воды. Теперь оставалось только ждать. Соломон Исакович прикинул, что ждать придется довольно долго. Подумав, он открыл горячий кран побольше, поскольку вода остывала быстро.

Затем он вымылся с головы до ног и, не одеваясь, принялся надувать лебедя. Лебединый ниппель был покрыт какой-то вонючей малиновой пудрой, и во рту остался отвратительный химический привкус. Кроме того, малиновая краска сильно слиняла Соломону Исаковичу на губы. Соломон Исакович сплюнул, сполоснул рот в ванной, но вкус не прошел. Обычно Соломон Исакович очень следил за тем, чтобы не разговаривать вслух, но тут улыбнулся, пожал плечами, сказал: «Какого черта? Новый год!» – и открыл водку. Два глотка, и противный вкус исчез, лихорадка утихла, а ровный гул воды в комнате зазвучал, как музыка. В зеркало Соломон Исакович, разумеется, не гляделся, поэтому губы у него остались малинового цвета.