– Итак? – сказала женщина. – Вы не ответили на мой вопрос.

– Да, – сказал Соломон Исакович.

– Что – да?

– Я знал, что другие так не делают.

– И все же сделали?

– Сделал.

– А губы вы зачем накрасили? Вы это часто делаете?

– Но, доктор, я же объяснял вам…

– Да, я знаю. Значит, это было в первый раз?

– Да нет, не в первый и не в последний, а просто…

Женщина опять быстро зачеркала ручкой. Соломон Исакович взмолился:

– Доктор, да зачем же вы эту ерунду пишете? Ну, бассейн, я понимаю, необычно, и вреда людям много принес, мне очень жаль, я постараюсь возместить, но при чем тут губы?

Женщина снова посмотрела ему в лицо и сказала:

– Значит, для вас решающим моментом во всей этой истории является несовершенство вашей конструкции и то, что у соседей протекло в квартире? Подумайте внимательно, прежде чем ответить.

Решающим для Соломона Исаковича был тот простой факт, что ему удалось попользоваться своим прекрасным бассейном только один недолгий раз и больше уже никогда не удастся. Это было грустно, но он знал, что сочувствия ждать не от кого. С другой стороны, ему все же удалось и построить бассейн, и насладиться им, даже лучше, чем мечталось, – пусть один-единственный раз в жизни, но ему удалось сделать то, чего страстно хотелось, и это было чудесно. Но и восторг его разделить тоже было некому. В том же, что говорила женщина, была известная доля истины, но наименее важная. Однако Соломон Исакович опасался теперь сказать ей правду и ответил просто:

– Пожалуй.

– А то, что вся эта затея была, как вы это называете, «необычная», вас не смущало?

– Я очень старался, чтобы нигде не протекло, и надеялся, что никто и…

– Я вас не о том спрашиваю. Беспокоил ли вас тот факт, что вы предпринимаете что-то необычное, чего другие не делают?

– К тому времени, как я начал строить, я так давно уже об этом мечтал…

– …что перестали видеть разницу между мечтой и действительностью?

Куда она теперь гнула, понять было трудно, но надежнее всего было с ней согласиться.

– Видно, так.

– И вам уже казалось, что ничего необычного в этом нет?

– Да.

Женщина вздохнула и вдруг улыбнулась.

– Ну, наконец-то! Наконец-то вы начинаете помогать и мне, и себе.

Эта улыбка изумила Соломона Исаковича, но уже не обрадовала так, как обрадовала бы в начале разговора. Теперь он уже не мог заставить себя ответно улыбнуться. Его особенно тревожило то, что она записала раньше, и он пробормотал:

– А насчет губ, что я будто бы их накрасил…

– Перестаньте, – резко перебила женщина. – Вы, что, действительно ненормальный? Или вам плохо здесь?

Может быть, она и в самом деле пыталась ему как-то помочь?

– Извините, – негромко сказал Соломон Исакович. – Мне просто не хотелось, чтобы вы и впрямь подумали…

– Не все ли вам равно, что я и впрямь подумаю!

Она снова принялась писать и, не глядя на Соломона Исаковича, кивнула на дверь.

Опять потянулись дни тихой больничной жизни, но прежнее настроение уже не вернулось к Соломону Исаковичу. Санитары ворчали на него, так как он все реже вызывался помогать им. У кататоника Гриши, голубоглазого рабочего с подмосковной стройки, начал гноиться пролежень на крестце, но у Соломона Исаковича не хватало теперь ни сил, ни охоты переворачивать по многу раз в день его одеревянелое костлявое тело и прочищать рану. По утрам Соломон Исакович еще пытался иногда класть Гришу на бок, чтобы рана проветривалась, но Гриша никак ему не помогал, а лишь смотрел в пространство неподвижными голубыми глазами, и как только Соломон Исакович отходил, Гришин сморщенный зад снова опускался на запятнанную простыню. От Гриши начало пахнуть.

Соломон Исакович все ждал, что женщина-врач снова вызовет его для беседы и его судьба как-нибудь решится, но это не происходило.

Вместо таблеток, ему теперь давали уколы, но и они не поправляли дела. Аппетит почти пропал, начались запоры и внезапные приливы к голове, часто хотелось плакать и совсем не хотелось вставать с постели. Однажды вечером, подобрав оставленную санитаром газету, Соломон Исакович обнаружил, что с трудом узнает буквы. Он поднял голову, обвел глазами палату, скорчившиеся под одеялами тела депрессивных, деревянный костяк Гриши и понял, что еще немного, и он будет вполне похож на них.

Перебарывая поднимающуюся тошноту, Соломон Исакович встал с постели. Напился воды из-под крана, сходил в уборную. Тело просилось обратно в постель, но Соломон Исакович ему не позволил. Сходил к ночной медсестре, попросил кусок ваты, камфарный спирт и взялся за Гришу. Глаза у Гриши были закрыты, но это не имело значения. Соломон Исакович обмыл кожу вокруг пролежня, тщательно очистил рану от гноя, скопившегося в ней за много часов со времени последнего посещения сестры. Он взял со своей постели чистую пеленку, которую с недавнего времени начали под него подкладывать, и постелил ее вместо запачканной Гришиной. Затем он уложил Гришу пластом на живот, повернул его голову вбок, чтобы он не утыкался лицом в подушку и не задохнулся. Он укрыл Гришу сверху до пояса одеялом, оставив поясницу открытой, а на ноги ему положил свой больничный халат, поскольку Грише, как неходячему, халата не полагалось.

Ночью Соломон Исакович несколько раз заставил себя проснуться и подходил к Грише проверить, не перевернулся ли тот и не прижался ли носом к подушке. Один раз он пощупал у Гриши в паху и решил подставить ему утку. Обычно санитары этого не делали, а просто меняли по утрам всю Гришину постель, но Соломону Исаковичу не хотелось, чтобы вычищенный и высушенный им Гриша пролежал полночи в луже. И действительно, через несколько минут он услышал тихое журчание в утке. От радости он похлопал Гришу по руке, и Гришина рука слабо шевельнулась в ответ.