Выгодное положение Джейн Карлейль, супруги великого ученого мужа Томаса, позволяло ей составить критическое мнение о ремесле денди. Когда весенним днем 1845 года стареющий граф д’Орсе посетил ее резиденцию в Челси, он предстал перед ней как совершенный образец «человека, который носит одежду», центрального персонажа Sartor Resartus, трактата о морали современной мужественности, незадолго до того написанного ее мужем. Д'Орсе приехал в Лондон в 1830-м году; подтянутый, остроумный, одетый в блестящий, как у жука, костюм, он предъявил свои права на корону денди, но на момент встречи растерял свой эпатажный лоск [17] . Однако приглушенные тона его более позднего костюма и тот факт, что он предпочел монохромную палитру и стал избегать экстравагантных аксессуаров, прочно позиционировали стареющего модника в русле вестиментарной генеалогии, которая с конца XVIII века выделяла лондонский Вест-Энд как место, на весь мир известное своей мужской модой. Молодой д’Орсе привлекал внимание тем, что сознательно и так по-французски пренебрегал правилами, которые характеризовали «лондонский стиль» первых двух десятилетий нового века, дней славы Бо Браммела [18] . И все же обе философии одежды, исповедуемые двумя этими мастерами портновского искусства, в равной степени опирались на пространства столицы и ее приспособленность для их нарциссической позы. Лорд Лэмингтон вспоминал о чужеродном гламуре, сопровождавшем ранние выходы д’Орсе из его (тогда еще сельского) кенсингтонского дома в столичные салоны или аристократические усадьбы Ричмонда:

Это тот самый яркий образ, который потомки стали ассоциировать с практикой дендизма; герой-романтик, чье полное самообладание, выраженное посредством безупречности в одежде, ставило его над обывательскими заботами толпы. Как будет показано далее в этой главе, ансамбли, соответствовавшие такому образу, отнюдь не были достоянием частного круга и конфиденциальных вкусов того или иного денди, но распространялись за пределы круга, проникая в магазины и на улицы развивающегося лондонского «квартала мужской одежды»; а такое мировоззрение строилось на сложных материальных связях между городом и его элитарными потребителями-мужчинами. Карьеры Браммела и д’Орсе, деклассированного парвеню и авантюриста-любовника с континента соответственно, отметили начало развития городской коммерческой среды, в которой сам Лондон представал «королем денди», став выше и шире более узких устремлений двух этих скомпрометировавших себя «чужаков», хотя порой их действия и вкусы в чем-то описывают этот город. Без инструментов и декораций, ролей и возможностей, которые создавал этот «город мира», ремесло денди принесло бы мало выгоды этим самовлюбленным мужчинам, быстро ставшим знаменитыми и прославившимся в веках как символы триумфа стиля над смыслом. Возможно, их деятельность помогла прочно закрепить за Лондоном репутацию центра демонстрации определенного мужского образа, но сущность дендизма следует искать в более широких рамках самой столицы.

Четыре предмета одежды в коллекции Музея Лондона свидетельствуют о высоком уровне мастерства лондонских портных и их клиентов в конструировании подходящих доспехов для проявления чувственности, свойственной денди, в годы Регентства [20] . Однобортное темно-зеленое суконное пальто приблизительно 1810–1820-х годов с укороченным спереди подолом, стоячим воротником и шлифованными стальными пуговицами и черные шелковые трикотажные бриджи, с которыми, вероятно, это пальто носили, принадлежали когда-то сэру Гилберту Хиткоту (возможно, потомку его тезки, основателя Банка Англии и лорд-мэра Лондона в конце XVII века) [21] . Они отсылают к парадной роскоши придворных церемоний XVIII века (они действительно могли быть придворным одеянием), но при этом отражают подъем более светского и аристократического наслаждения гомосоциальными радостями городского общества. Темные и строгие тона должны были подчеркнуть надеваемые вместе с ними белое белье и, возможно, белую манишку, при этом единственной уступкой украшательству были блестящие пуговицы и золотая подвеска у бедра. По конструкции это платье не сильно отличается от вышитого шелком пальто и бриджей, которые представляли собой парадную одежду предыдущего поколения. Сохранившиеся широкие манжеты очевидным образом отдают дань более старому стилю. Но детали обнаруживают тонкое смещение центра с одежды как фона и рамки для поверхностного иерархизированного украшения к тенденции раскрывать (или усиливать) вещественную индивидуальность ее обладателя. В расстегнутом и распахнутом виде пальто демонстрирует мастерство портного, его подкладка из кремового шелка, идет по плечам и верхней части груди, имитируя здоровую мускулатуру, поясница изящно обужена, чтобы подчеркнуть узкие бедра. Эта одежда предназначена для тела с хорошей выправкой, для человека, привыкшего формировать свою идентичность как часть публичного спектакля посредством позы и щепетильной разборчивости в одежде.

В бриджах это чувство строгой безупречности гардероба получает развитие. Их создатель выбрал темные лакированные пуговицы, которые в качестве предпочтительного способа застежки принца Уэльского рекламировались в модном журнале The Beau Monde за 1808 год [22] . Четыре пуговицы стягивают ткань на икрах, привлекая внимание к развитой и рельефной мускулатуре, а еще один комплект пуговиц позволяет пристегнуть лацбант к основной части бриджей в районе поясницы. Внутри верхняя часть отделана прочной коричневой тканью, что выдает функциональную натуру открывающейся части; еще одной уступкой элегантности стало то, что в задний шов вшиты шнурки, позволяющие обтянуть тканью ягодицы, подчеркивая тем самым изгиб позвоночника. В том, что касается элегантности, рубашка, предназначенная, чтобы носить под эти два предмета одежды, лучше всего свидетельствует о своем времени и о том, какое внимание уделялось этой новой презентации мужского тела. В Музее Лондона имеется прекрасный образец рубашки, относящийся к этому десятилетию, на примере которого можно понять, какого эффекта ожидали от этого предмета гардероба [23] . Сшитая из тонкого белого полотна, с прозрачной кружевной оборкой на шее, она снабжена замечательным высоким воротником, который застегивается двумя изысканными дорсетскими пуговицами. Преувеличенно длинные рукава завершаются строгими манжетами, которые должны выглядывать из рукавов пальто как показатель роскошной избыточности. Сложным образом обернутый вокруг шеи и декоративно заправленный между рюшами на передней части рубашки полотняный галстук сходного или контрастного оттенка довершал сходство с зобастым голубем. Этот элемент гардероба обладал наибольшим потенциалом для демонстрации индивидуального вкуса, и хотя Браммел категорически отвергал любое проявление экстравагантности в моде, в народе ходили легенды о его умении выбрать и повязать галстук. Капитан Джессе подробно рассказывает о методе Браммела в одной из самых авторитетных биографий Бо:

Наконец, еще один предмет из музейной коллекции перемещается за пределы гардеробной и сопровождает денди на неприветливых лондонских улицах. Двубортное пальто темно-синего сукна было сшито Джоном Уэстоном с Олд-Бонд-стрит, 34, приблизительно между 1803 и 1810 годами [25] . Вскоре после того как оно было изготовлено, Уэстон через банк Coutts передал его неизвестному клиенту, чьим поверенным в этом деле был владелец счета Джонатан Гордон. В сопроводительном письме портной сообщает Гордону: «Я послал вашему Другу превосх. пальто синего сукна, оно сшито наилучшим образом и, надеюсь, окажется ему в пору и по душе» [26] . Пальто вполне отвечает требованиям, предъявляемым к костюму, в котором можно фланировать по торговым улицам Мейфэра и Сент-Джеймса или править экипажем в Гайд-парке, а тот факт, что его портной обшивал принца Уэльского и герцогов Кембриджского, Сассекского и Глостерского и поставлял им ткани, выделяет его из общего ряда. Высокая бортовая застежка, крой по фигуре, благодаря которому тонкое сукно обтягивает плечи и торс, а также шесть пар больших золоченых пуговиц (сделанных лондонским мастером по металлу Чарльзом Дженненсом) наделяют пальто необходимыми военными ассоциациями; поскольку это был период (на повестке была война с Францией), когда атрибуты армейского щегольства, заимствованные из альбома выкроек военного портного, вполне могли выражать необходимую степень патриотической бравады. Как отметила Эйлин Рибейро, комментируя моду у союзников на аксельбанты и позументы: «При Наполеоне гусарские полки были одеты в одну из самых эффектных униформ, и этот гламур неизбежно сказался и на гражданской одежде» [27] .

«Гламур» – ключевой фактор, благодаря которому впервые стильные молодые жители Лондона начала XIX века оказались в авангарде модной жизни, упрочивая Вест-Энд, их несессер и площадку для игр, в положении соперника Парижа на роль глобальной теплицы для новых вестиментарных тенденций. Рой Портер описывает, как щеголи времен Регентства «изобрели эстетику городского, религию города как храма удовольствий, которая сосредоточилась в фигуре денди. Появление Вест-Энда придало различным городским стилям гламур, который стал объектом зависти или насмешек для остальной страны» [28] . Таким образом, превосходство одежды и стиля жизни в среде богатых англичан и развитие Лондона как международного центра, который по части размера имел соперников только в лице Пекина и Эдо [29] , а по части культурного разнообразия и экономической мощи оставлял позади любой европейский город, объясняет утверждение Портера о том, что в 1800 году лондонцы стали «городскими наблюдателями, замкнутыми на себе… влюбленными в себя» [30] . Очевидно, более ранние примеры следящей за модой молодежи (особенно макарони 1770-х годов) также были подвержены самолюбованию и страсти к ультрамодному образу жизни, которая подогревалась за счет возможностей и богатств Лондона.