Шрифт:
Но они демонстрировали себя в городе как представители субкультуры, стремясь подвергнуть сомнению устоявшееся положение вещей, зачастую вызывая обвинения в отсутствии патриотизма [31] . Значение же поколения, о котором идет речь, заключалось в том, что их маскарад был всерьез воспринят истеблишментом, благодаря чему возникла манера поведения и внешний вид, которые действовали как знак принадлежности к чему-то, а не как символ сопротивления. Миф Бо Браммела более ясно иллюстрирует это развитие. В своих мемуарах, написанных через сорок лет после того, как Браммел лишился популярности из-за долгов и укрылся от кредиторов, капитан Гроноу, бывший гвардеец-гренадер, который одно время был соседом знаменитого денди, член парламента от Стаффорда, вспоминал, как появление Браммела на общественной сцене в точности совпало с превращением Лондона в город с ярко мерцающими фасадами и красивыми перспективами, ставшими визуальным воплощением возросшей социальной, политической и экономической мощи города:
31
См.: McNeil P. Macaroni Masculinities // Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture. 2000. Vol. 4.4. Pp. 373–405.
Я никогда не видел более удивительной выходки фортуны, чем неожиданное появление в высшем и лучшем лондонском свете молодого человека, чье происхождение обещало ему намного менее заметную карьеру… найдется мало примеров мужчин, добившихся столь же высокого положения лишь за счет привлекательности своей личности и восхитительных манер [32] .
Посредством тщательно установленных связей и продуманных знакомств Браммел сумел проникнуть в недавно ставшие модными и весьма состоятельные круги, занимающиеся недвижимостью, розничной торговлей и развлечениями, а точнее, стать их олицетворением. Как пишет его поздний биограф Роже Буте де Монвель, «Браммела чрезвычайно привлекал Лондон с его изысканными клубами и аристократическими парками, с надменными и роскошными особняками, приоткрывшими ему свои двери, с его улицами и променадами» [33] . Его квартиры на Честерфилд-стрит и Чэпел-стрит располагались в центре золотого треугольника, славящегося магазинами улиц Сент-Джеймс-стрит и Олд-Бонд-стрит, аллеями Гайд-парка, залами для приемов дворца Карлтон-хаус, библиотеками, закусками окружавшего его «Клубландии» [34] ; все это находилось на расстоянии двадцати минут прогулочным шагом. Роскошь этой среды размывала обычные границы между публичным и частным. Комната для одевания Браммела функционировала в точности так же, как витрина его любимого клуба на Сент-Джеймс-стрит, как необходимая арена для разыгрывания спектакля элегантной жизни. Представления о королевской роскоши времен Возрождения блекли перед тем, как смело Браммел имитировал этот ритуал времен дореволюционной Франции:
32
Gronow R. Reminiscences of Captain Gronow. London: Smith, Elder & Co., 1862. P. 59.
33
Boutet de Monvel R. Beau Brummell and Times. London: Everleigh Nash, 1908. P. 56.
34
Район Сент-Джеймса получил название «Клубландия» благодаря большому средоточию клубов для джентльменов. (Прим. ред.)
В зените популярности его можно было видеть в широком окне клуба White's; окруженный светскими львами, он был законодателем, который время от времени изрекал остроты, которые подхватывала молва. Его дом на Чэпел-стрит отвечал его личной манере одеваться; мебель была подобрана с безупречным вкусом, а библиотека содержала лучшие труды лучших авторов всех времен и народов. Его трости, его табакерки, его севрский фарфор были изысканными; его лошади и экипаж привлекали внимание своим великолепием; в самом деле, превосходный вкус Браммела обнаруживался во всем, что ему принадлежало [35] .
35
Gronow. Reminiscences. P. 62.
И все же, несмотря на то, каким образом Браммел выставлял напоказ свое окружение, тело и вкусы, информация о его предпочтениях в одежде противоречива. Де Монвель признает, что «его внимание к одежде было родом сумасбродства, чем-то совершенно поразительным», а после пишет, что Браммел, демонстрируя свое отношение к одежде, воздерживался от того, чтобы силой навязывать свои взгляды на моду, опасаясь обвинений в изнеженности, нахальстве и педантизме. По всей видимости, он предпочитал смущать своих подражателей умышленно поверхностными и довольно разрозненными заявлениями, к примеру, о том, как полезно шампанское в качестве средства для полировки ботинок [36] . Что касается его собственного гардероба, то Джессе отмечает: «его утренняя одежда походила на таковую любого другого джентльмена – высокие сапоги и панталоны или сапоги с отворотом и лосины, с синим пальто и светлым или темно-желтым жилетом… Его вечерней одеждой обычно были синее пальто и белый жилет, черные панталоны, плотно застегивающиеся на лодыжках, полосатые шелковые чулки и складной цилиндр» [37] . Вероятно, его выделяло среди других какое-то совершенство, внимание к деталям и благопристойная целесообразность. Конечно, Браммел выбирал портных с превосходными связями и адресами. Швейтцер и Дэвидсон с Корк-стрит и Уэстон и Мейер с Кондуит-стрит поставляли особенный, выдающийся товар. Последний из них имел честь одевать принца Уэльского и пользовался правом носить королевскую ливрею. Браммела выделяло и делало образцом для нового городского потребителя, имевшего в своей природе что-то неуловимо «лондонское», именно то, что облик его был расплывчат и неопределенен, в нем угадывалось что-то элитарное и препятствующее массовым подражаниям (ткани были слишком высокого качества, малозаметные детали были результатом слишком дорогого и тонкого мастерства, а социальные правила, регулировавшие носку, – слишком большим секретом, чтобы его могли копировать все). Браммелу, выбравшемуся из глубин общественного забвения, удалось воспользоваться теми возможностями, которые предоставляли выскочке, упорно стремящемуся к своей неясной цели, основные лондонские центры развлечений и потребления. Результатом стало усовершенствование ритуализированного образа жизни старой аристократии для нужд нового самонадеянного города и его растущего населения. Этот процесс на два столетия вперед поместил небольшую сетку лондонских центральных улиц в центр соответствующих интересов. Как замечает историк Питер Торолд, такие мужчины, как Шатобриан, который познал прелесть Лондона в бытность послом Франции в 1822 году, навсегда изменили свое представление о том, как в обществе и в одежде проявляется мужественность:
36
De Monvel. Beau Brummell. P. 70.
37
Jesse. George Brummell. P. 63.
Одежду постоянно меняли… Он вставал в шесть ради утреннего пикника за городом – и к обеду был в Лондоне.
Затем переодевался, чтобы прогуляться по Бонд-стрит или Гайд-парку. После этого к семи тридцати он одевался к ужину. Затем следовала опера и новый наряд, за которой – и снова переодевание – вечернее собрание, известное как «раут». Что за жизнь, думал он; каторжные работы были бы в сто раз предпочтительнее [38] .
38
Thorold P. The London Rich: The Creation of a Great City from 1666 to the Present. London: Viking, 1999. P. 239.
Торговля мужской красотой
Однообразие самого тиранического свойства царит в Лондоне… шляпа, чьи поля всего на дюйм шире, чем надо, слишком короткий жилет или слишком длинное пальто навлекают на несчастного и наивного иностранца подозрения в вульгарности, которых вполне достаточно, чтобы исключить его из утонченных кругов этого веселого мегаполиса. Поэтому я начал свою карьеру с полной перекройки костюма, для каковой цели отдал себя в руки самых знаменитых знатоков. Мои волосы стриг Блейк, мои жилет и панталоны вышли из рук других не менее славных художников, каждый из которых был предан определенному направлению своей профессии. Мой шляпник – Локк, а Хоби – мой обувщик; и, как меня заверяют… «Все бессмысленно, напрасно, коль не найдешь хороший галстук, накрахмаленный и твердый, служит он основой моды». Один добрый друг-англичанин научил меня: «Ты смотри и мни руками – галстук будет идеальный». И правда, со мной произошли такие метаморфозы, что ты вряд ли меня узнаешь. Теперь я могу незамеченным пройти сквозь толпу денди; а несколько дней назад я вообще с гордостью подслушал, как один из самых прославленных этих героев похвалил то, с какой рачительностью были вычищены мои сапоги [39] .
39
Vermont M. de, Darnley C. London and Paris or Comparative Sketches. London: Longman, 1823. Pp. 31–32.
Как и Шатобриан, в этот же период страдавший от давления, которое оказывала на него навязчивая лондонская мода, маркиз де Вермон обнаружил, что его привычный статус парижского дворянина, обладающего безупречным вкусом, в английском обществе, существовавшем по собственным законам, подвергался сомнению. Стремление «вписаться» и найти «правильный» лондонский стиль, конечно, привело его к тем торговцам, что теснились в районе, ограниченном Оксфорд-стрит с севера, новой Риджент-стрит на востоке, Парк-лейн на западе и Пиккадилли на юге, и чья известность в качестве поставщиков браммеловской материализованной философии гарантировала их присутствие в маршруте любого, кто хотел стать денди. Как утверждает историк архитектуры Джон Саммерсон в своем авторитетном исследовании Лондона эпохи Георгов, эта часть городского центра была свидетельницей самых глубоких физических трансформаций XVIII века. Она спонтанно выросла на том месте, где в XVII веке была мозаика из больших классических дворцов вдоль северной части Пиккадилли и хорошо распланированных дорожек и зеленых насаждений к югу, там, где сейчас лежат Грин-парк и Сент-Джеймсский парк. На севере участок Сент-Джеймс уже оформился как площадь с чинно стоящими кирпичными домами, а во всех остальных местах линии новых домов пересекали более опасную заросшую лесом и кишащую разбойниками местность и небольшие очаги сельскохозяйственного производства. К началу XVIII века поля к северу и югу от Оксфорд-стрит были разделены на одинаковые прямоугольные участки аристократических поместий и утыканы белыми колокольнями быстро выросших новых церквей. Шли десятилетия, и старые напоминания о мелком производстве и покосившиеся деревенские дома с остроконечными крышами уступали место рядам опрятных кирпичных домиков, подобных тому, в котором поселился Браммел, и украшенных произведенными в большом количестве деталями в классическом стиле. Наконец, когда наступил новый век, извилистая «распаханная линия снесенных домов» прошла от нового Риджент-парка к Сент-Джеймсу, создав оштукатуренную границу между благородным средоточием модной жизни на западе и более шумным производственным и торговым районом на востоке. И в целом сеть торговых улиц служила мостом между желаниями и потребностями растущего местного населения и новыми доками выше по реке, воротами, через которые в город поступали плоды имперской экспансии и символы новой самоуверенности. В подобном организованном хаосе Саммерсон обнаруживает рациональную основу:
Лондон развивался не плавно и равномерно, а рывками, интервал между всплесками активности составлял примерно пятьдесят лет… Этот интервал сообразуется с циклами… в торговле XVIII века… Он очевидным образом связан с периодами, когда война сменялась миром, и менее очевидным образом – с ростом лондонского населения. Каждый всплеск… имел своего героя – выходца из определенного социального круга, представителя определенной ступени национального благосостояния, апологета определенного стиля [40] .
40
Summerson J. Georgian London. London: Pelican, 1962. Pp. 18–22. См. также: McKellar E. The Birth of Modern London: The Development and Design of the City 1660–1720. Manchester: Manchester University Press, 1999.