Именно характер такого развития вкусов точнее всего отражает развитие Вест-Энда как средоточия модного потребления, предвосхищая его репутацию как эпицентра дендизма начала XIX века. Своими корнями он уходит в «неопределенность» и «просторечную грубость» стиля Реставрации, это попытка разметить границы, только что возникшие в результате движения городских элит на новые территории за пределами Вестминстера и Сити после эпидемий чумы и пожаров 1660-х годов. С начала XVIII века желание крупных землевладельцев сделать столицу своим постоянным местом жительства и увеличить доход от ренты своих лондонских поместий привели к более целенаправленному развитию сознательной архитектурной риторики (палладианский стиль) и концентрации тех, кто претендовал, что нашел свой стиль, в тех местах, которые гранды пожелали сделать своим домом. Период «утонченности» и «полноты», во время которого все большее количество менее знатных мелкопоместных дворян и благоустроенных «горожан» стали мигрировать в Вест-Энд, предшествовал «наполеоновскому строительному буму», во время которого «быстро растущий класс владельцев магазинов, ремесленников и рабочих» присоединился к элитам, громко требуя себе подходящего жилья. Таким образом, социальное разобщение, ставшее более материальным после застройки Риджент-стрит, также выразилось в разнице во вкусах, которые «начали становиться эклектичными, с одной стороны, и строго стандартизованными – с другой» [41] . Ключевой фигурой модных изменений был Браммел, который распространял свое влияние прямо в сердце этого развивающегося городского ландшафта. Выражаясь конкретнее, развитие стало возможно за счет тех розничных механизмов, которые были учреждены для того, чтобы способствовать местной знати в приобретении тонко проработанных внешних фасадов. Запросы аудитории, для которой играл Браммел, удовлетворяли предприятия, располагавшиеся на трех улицах: портные с Сэвил-роу, поставщики чулочных изделий, духов и предметов роскоши с Бонд-стрит и торговцы вином и табаком, шляпники и держатели клубов с Сент-Джеймс-стрит. Все три улицы на много лет вперед обеспечили себе статус центра притяжения для мужчин, желавших обновить гардероб. Историк архитектуры Джейн Ренделл выдвигает довольно смелую идею, что пассаж Burlington, расположенный в точке их схода, обслуживал и другие мужские потребности. Тогда как названные улицы сохраняли видимую благопристойность, в пассаже к амбициям дендизма примешивались плотские желания. Ренделл относится к пороку, скрывающемуся за респектабельным фасадом, с явным осуждением, и ярко живописует соблазны фланера:

Учитывая, что денди неизбежно был сфокусирован на своем теле больше, чем на чужих, тезис о том, что Вест-Энд сохранял свою магнетическую притягательность во многом за счет сексуальной торговли куртизанок и модисток, нельзя считать полностью описывающим ситуацию. Вероятно, он делает более колоритным эротический контекст потребительской культуры, но он игнорирует ключевую психологическую особенность денди, которая была реконструирована в последующих исследованиях мужского модного стиля: а именно его видимое пренебрежение интимными отношениями с кем бы то ни было, кроме его собственного отражения, и, соответственно, приверженность социальной сдержанности. Легенды о Браммеле и д’Орсе построены на допущении о половой сдержанности и сознательном дистанцировании денди-протагонистов от окружающих соблазнов, и эта разборчивость распространяется и на этикет в одежде и совершении покупок [43] . Именно такой гомосоциальной риторикой себялюбия со свойственным ей воспеванием мужского вкуса и идеализированного мужского тела пронизаны практики и пространства лондонского квартала торговцев мужской одеждой начиная с 1810-х годов. Это не значит, что стоит сбрасывать со счетов факт существования гетеросексуальной проституции в этом квартале – в конце концов, мало какому уголку британской столицы удалось избежать ее воздействия, – но это довод в пользу более серьезного изучения значимости денди как потребителя и распространителя стиля, который стремится получить нечто большее, нежели сексуальное удовлетворение. Привлекательность лондонских торговых улиц была коммерческой, не только телесной, о чем свидетельствовал маркиз де Вермон, вспоминавший, как по приезде в город его поразили широкие тротуары, нескончаемый людской поток, экипажи, выпячивание своего богатства. Его воображение воспламенили потенциальные возможности для модного потребления и хвастовства, а не для любовных похождений. Приобретение роскошных товаров и одежды могло быть и зачастую становилось самоцелью:

На Олд-Бонд-стрит был представлен самый полный набор различных магазинов, которые поражали таких мужчин, как Вермон. Эта улица возникла в результате спекуляции недвижимостью, которой занимался сэр Томас Бонд после того, как в 1686 году на Пиккадилли был разрушен Клэрендон-хаус. Убегая на север среди полей в продолжение всего последующего столетия, к 1700 году она была расширена за пределы Клиффорд-стрит, где образовала Нью-Бонд-стрит, и достигла Оксфорд-стрит к 1721 году. К концу 1830-х годов она уже прочно ассоциировалась с мужчинами и элитой – к этому времени на Олд-Бонд-стрит насчитывались уже три компании, занимающиеся офицерской униформой, оружием, золотыми и серебряными позументами, придававшими требуемый элемент «показного блеска» костюму любого уважающего себя гвардейца. Четыре гражданских портных занимались основными элементами гардероба денди, в то время как один портной, занимающийся бриджами, один обувщик, два чулочника, два парфюмера и три шляпника изготовляли необходимые аксессуары. Прочие магазины предоставляли широкий выбор товаров, также необходимых для того, чтобы поддерживать лондонский праздный образ жизни. Торговцы вином и кофе, молочники, продавцы рыбы, пекари и мясники снабжали продуктовые кладовые аристократических домов, в то время как продавцы ковров и фарфора, обойщики, торговцы лампами и изготовители экипажей следили за тем, чтобы интерьер и поставляемые услуги отвечали моде. Помимо всех этих необходимостей, улица также привлекала тех, кто искал предметы традиционного джентльменского коллекционирования. Там, где не моделировали гардеробную, гостиную и столовую, обретались продавцы эстампов, торговцы картинами и несколько продавцов книг. По мере того как Олд-Бонд-стрит сменялась Нью-Бонд-стрит, усиливалась специализация: производители туалетных столиков, ювелиры, оружейники, седельник, прокатчик лошадей, производители зонтов, часовщик, изготовитель походного снаряжения, продавец экзотических безделушек, ножовщик и табачник боролись за клиентов с новыми портными, шляпниками и поставщиками книг и гравюр. Пара лавок модисток напоминали о том, что в мире существуют еще и женщины – им суждено будет завладеть этой улицей к концу XIX века, хотя может создаться впечатление, что утонченная репутация этой улицы, возникшая в начале XVII века, без изменений сохранилась и в XX веке [45] . С впечатлениями Вермона сходен панегирик «Дорогой улице» [46] , опубликованный в 1937 году в журнале Country Life, слышится слабое эхо впечатлений Вермона:

Если Бонд-стрит извлекала выгоду из своих полных вкуса фасадов (сюда не относятся вульгарные витрины продавцов эстампов) и того, что она прочно ассоциируется с «аристократическим» режимом потребления, улицы, прилегающие к Сэвил-роу с востока, были более скромными в своей приверженности исключительно произведениям дендистского искусства. Настолько, что несведущий фланер времен Регентства, блуждающий по лабиринту мостовых между Мейфэром и новой Риджент-стрит, легко мог бы не узнать об их существовании. Отчасти это связано с традицией, согласно которой в те времена портной приходил домой к клиенту, а не наоборот, а также с незримостью пошивного процесса, в котором закройщики, гладильщики и швеи были заточены в мастерские, расположенные в подвалах или на вторых этажах. Cитуация усугублялась географическим влиянием Риджент-стрит на общество. По мере того как запад и восток все четче разделялись на зоны потребления и производства, «нечистое» дело пошива, на котором был построен бизнес портных, неизбежно стало перемещаться в сторону более дешевой арендной платы и рабочих рук Сохо, подальше от изысков Парк-лейн. К тому же в то время идея витрины казалась портным, работающим для высших слоев общества, неуместной и даже вульгарной. Репутации строились на рекомендациях узкого круга знатоков одежды, а не на броских витринах. В эпоху, предшествующую появлению массовых профессиональных журналов, рекламирование и презентация заключались в демонстрации качества готовой продукции, которую надевал напоказ должным образом титулованный клиент, что требовало хорошего знания текущих вкусов аристократов и превосходного, интуитивного понимания уклада и привычек богачей [48] . Поэтому большая концентрация портных в пределах старого района Берлингтон, с его либеральной россыпью арендаторов благородного происхождения, неудивительна.

Мейер с Кондуит-стрит, Швейцер и Дэвидсон с Корк-стрит и Уэстон с Олд-Бонд-стрит от своих домов с медными табличками могли за десять минут дойти пешком до дома Браммела на Честерфилд-стрит, чтобы устроить обычную примерку или доставить очередную обновку [49] . В числе местных клиентов, известных расточительными привычками и новаторскими вкусами, был, в частности, грубиян лорд Бэрримор, байронический монстр, имевший возмутительное и пошлое увлечение выездкой. Под его руководством на Сэвил-роу был учрежден небольшой театр, где в 1790-х годах устраивались аристократические любительские представления, привлекавшие внимание литературной и театральной богемы, например Эдмунда Кина, актерского семейства Кембл, Ричарда Шеридана и самого Байрона. Лорд Элванли, последовав примеру Браммела в выборе жилья и манеры развлекаться, обосновался неподалеку, на Парк-стрит (за углом Честерфилд-стрит). Изысканные вечеринки Элванли особенно славились великолепными абрикосовыми пирогами. Непосредственный преемник Браммела, граф д’Орсе, также приходил в этот район Сент-Джеймса пополнять свой гардероб. Его портной Крид располагался по адресу Кондуит-стрит, 33, и вместе с Джорджем Стултцем, основавшим дело на Клиффорд-стрит в 1809 году, они укрепили репутацию этого района как Мекки щеголей.