Его хотели сделать ответственным за политинформации в классе, он отказался. Подумаешь, сторонник «чистой науки». Чем же тогда отличается комсомолец от некомсомольца? И для кого написан устав? И кому нужно лишь формальное пребывание в комсомоле?

…Наконец Сережа решился и написал заявление. Виталий Андреевич увидел его на столе: «Рассматривая комсомол, как коммунистическую партию молодых…»

— Ты себя хорошо проверил? — спросил он у сына.

— Думаю, что да.

— Знаешь свои недостатки? Готов их преодолеть?

Сережа молчал, лицо его стало сосредоточенным.

— Я несамокритичен… Только про себя признаю ошибки, а вслух об этом сказать не могу.

— Да, это очень серьезно.

— А ты всегда самокритичен?

Совершенно не понимает, что можно говорить отцу, а чего нельзя, деликатности в нем внутренней не хватает.

— Стараюсь быть, — как можно спокойнее сказал Виталий Андреевич.

— Мама член партии, а несамокритична. Почему ты не в партии?

— Я тоже готовлюсь.

— Почему так долго?

Виталий Андреевич с трудом сдержал себя:

— Теперь уже скоро…

На классном комсомольском собрании Сереже изрядно досталось за все его художества. Вылезла и Верка Синицына:

— Я однажды только легонько на черчении толкнула сзади его в спину, а он меня хлопнул учебником по голове. Хорош джентльмен!

— Но если ты не леди? — пытался отбиться Сережа.

— Грубиян! — возмущенно фыркнула Синицына.

И Варя посмотрела на Сережу укоризненно:

— Действительно некрасиво.

Вдруг поднялся Ремир:

— Я думаю, что с приемом Сергея надо повременить…

Это прозвучало, как разорвавшаяся бомба. Лучший друг — и заявил такое!

— Почему?

— Да, почему? — допытывалась и Варя, неприязненно поглядывая на Бакалдина.

— Он плохо владеет собой, — настаивал Ремир. — Последний случай с Сеней подтверждает это.

Сережа вцепился пальцами в парту. «Такая неблагодарность! Его же защищал! Ну сказал мне — и хватит! Так нет, надо еще здесь…»

— Ты… ты, — захлебнулся он от гнева, — предатель…

Ремир побледнел:

— Если бы я, видя недостатки друга, безразлично молчал — это было бы предательством…

…Все же большинством голосов Сережу приняли, но возвращался он домой подавленным.

Виталий Андреевич, выслушав мрачный рассказ сына, оскорбился за него:

— Перехватил твой Ремир!

Но Сережа, стиснув зубы, неожиданно отверг заступничество:

— Нет, он выступил принципиально! Просто ты, папа, недопонимаешь это как беспартийный.

…И Варя дома все возвращалась мыслью к собранию.

Вечером родители ушли куда-то в гости, наступила тишина, которую Варя особенно любила. Только потрескивал счетчик в коридоре, да временами пела водопроводная труба. Пахло недавно испеченным пирогом.

«Прав ли Бакалдин? — размышляла Варя, отложив в сторону учебник. — Наверно, прав, и все же зачем так резко?.. Сережа сейчас очень переживает».

Не без удовольствия вспомнила Варя, как ответил он Синицыной: «Но если ты не леди?» «Схулиганил, конечно, но сама же пристает. В конце концов, к нам относятся так, как мы разрешаем».

Варя положила подбородок на сплетенные пальцы, мечтательно уставилась в окно. Горели разноцветные витрины города, зябли деревья, припорошенные снегом. Варе представилось: вот они вместе идут заснеженной улицей. Она взяла Сережину руку в свою. «Ну хватит… Перестань хмуриться…» Варя очнулась, отвела глаза от окна, пододвинула учебник: «Что-то я расфантазировалась…»

«27 ноября. Я пишу этот дневник только для себя, и никто никогда не должен его видеть.

В конце каждого года буду просматривать записи, чтобы стало ясно: где я ошибался, а где поступил правильно, какие оценки давал людям и происшествиям. В пятнадцать лет уже пора иметь самостоятельные суждения.

Я приготовил тайник в подвале, в корзине для старых книг, и там прячу дневник» Правда, мама подозрительно спросила: «Что это ты зачастил в подвал?», но я неопределенно ответил: «Сношу туда разные никомуненужности».

22 декабря. Непонятные у меня отношения с Варей и вовсе не любовные. Мне приятно ее видеть, говорить с ней, слушать ее. Однажды Варя даже приснилась, будто мы катались на глиссере… Но я ни за что не сказал бы ей разные глупости: «люблю», «умираю». А она вроде ждет от меня каких-то слов. Недавно опять сказала: «Ты еще совсем ребенок». Подумаешь! Но все равно, если бы ей понадобилась донорская кровь, я бы свою, не задумываясь, отдал. А может быть, я женоненавистник? Хотя нет, ведь еще в пятом классе написал записку Леночке Вязиковой: «Хочу на тебе жениться. Ответ положи в трубу кооперативного дома», Ну не идиот?!