Фиби больше не пела, сидя на веслах. Ночью он раза два слышал, как она плачет. Ему хотелось взять ее на руки и успокоить, как в детстве; но он знал: не столько ее, сколько свою боль стремится он унять, прижавшись к худенькому телу девушки. Да и вообще она его прогонит, скажет, как всегда теперь говорит, стоит ему погладить ее по взъерошенной головке: «Убери-ка руки прочь». — И голос у нее при этом резкий, злой, совсем непохожий на прежний. Фрэнк молча переживал свое горе, так же как Фиби переживала свое.

Как-то утром бабушка не встала. Она лежала у стены на рваной брезентовой раскладушке, съежившись, дрожа и что-то невнятно бормотала. «Без белой повязки, которую она всегда носит на голове, она выглядит совсем старой», — подумал Фрэнк, привязывавший к лескам грузила. Фиби нагнулась над очагом. Фрэнк глядел, как она размешивает сахар в наполненной кипятком банке из-под сгущенки, затем разливает по кружкам горячую воду, и у него заурчало в животе.

— Лепешек нынче нет. Мука — вся, — сказала Фиби, протягивая ему жестяную кружку с подслащенной водой.

— Ладно, Фиби. Мне сегодня и есть не очень-то охота, — ответил он.

Фрэнк собирался выехать пораньше, так как заезжавший к ним накануне на моторке инспектор сказал, что, возвращаясь нынче днем на Сент-Винсент, хотел бы захватить с собой омара и немного рыбы. Если улов будет удачным, они смогут купить немного пшеничной и кукурузной муки. Фрэнк с мучительной ясностью представил себе коробки сардин, соленую говядину и лососину, ящик печенья, уставленные бутылками рома полки. Лавочник хорошо относится к Фиби. Иногда он дарит ей пенсовую булочку или пригоршню ломаного печенья.

Бабушка отвернулась к стенке, когда Фиби принесла ей «чай». Девушка поставила кружку на пол и вслед за Фрэнком вышла из хижины. Она несла сеть и багор, а Фрэнк — весла и уключины.

Фрэнк молча греб, все время глядя на церковь и прилепившуюся к ней кучку хижин, крытых пальмовыми листьями. Давным-давно, когда бабушка была еще молодая, а остров представлял собой одно имение, деревня процветала. Фрэнка так и тянуло посмотреть на золотые кудряшки Фиби, он не мог удержаться от того, чтобы не рисовать в своем воображении все выпуклости и изгибы ее тела, скрытого мешковатым грязным платьем с большой заплатой на спине, скоро и на саму эту заплату придется ставить латку. Больше же всего ему хотелось схватить ее за плечи, сжать до боли, встряхнуть и сказать:

«Да, послушай же ты, наконец! Ты не можешь быть такой, как другие. Не можешь, и все. Поняла?»

Позже, когда они вышли из бухты и приблизились к рифам, все эти мысли перестали его занимать. Многолетняя привычка добывать себе пропитание, силком отбирая его у моря, стала инстинктом, вошла в их плоть и кровь. Не сговариваясь, они стали грести медленнее, пристально вглядываясь в зеленую толщу воды.

Раза два Фрэнк оставлял весла в уключинах и, бесшумно скользнув за борт, нырял, затем появлялся на миг на поверхности, чтобы глотнуть воздуха, и опять нырял. Но вот он наконец влез в лодку в плотно облепивших его тело рубашке и шортах, замызганных, вылинявших, латанных и перелатанных бессчетное число раз, и, улыбнувшись Фиби, бросил на дно омара. После этого еще не раз то он, то Фиби, скользнув за борт, ныряли в прозрачную воду, пока не добрались до Ракушечного острова; от него отходил длинный каменистый выступ. Там, встав на краю, Фрэнк мог бы поглубже забросить сеть, а Фиби тем временем разъезжала бы по мелководью, высматривая раковины и омаров.

Но не успели они подплыть к выступу, как сильный приступ рвоты заставил Фиби бросить весла и перегнуться через борт. Ее буквально выворачивало наизнанку. Фрэнк помертвел, увидев подтверждение того, чего он опасался все эти недели. В нем заклокотала ярость — против Фиби, против себя, даже против острова, на котором она выросла такой. Ярость захлестнула его, как гигантская волна, и кровь ударила ему в голову.

Ему хотелось все уничтожить. И Фиби, чьим защитником он прежде ощущал себя, тоже нужно было теперь уничтожить, чтобы гнев и стыд не жгли его так нестерпимо. Сам не сознавая, что делает, он изо всей силы ударил кулаком по наклонившейся над водой золотистой головке.

А когда тело девушки, обмякнув, свалилось на дно лодки, Фрэнка охватил такой ужас, такая мучительная жалость пронизала его, что, обведя безумным взглядом сверкающий песчаный берег и яркую синь моря, он поднял девушку и перебросил ее через борт. Потом нагнулся и смотрел, как это часто делал раньше, на ускользавшее вниз тело, очертания которого слегка искажались в прозрачной воде.

Затем все так же бессознательно он нырнул вслед за ней, и ее тело, теперь уже не искаженное, как в кошмарном сне, оказалось близко, совсем рядом. Он хотел схватить ее, но она ускользала — подводные течения швыряли ее из стороны в сторону. Вновь и вновь он поднимался на поверхность, заглатывал огромными глотками воздух, и снова нырял. Когда же ему наконец удалось схватить ее и он вынырнул вместе с ней на поверхность, ее тело безвольно повисло у него в руках, и он вдруг ужаснулся тому, что сделал. К нему вернулась ясность мысли, а вместе с тем зашевелился страх.

Глубоко вдохнув воздух, он еще раз нырнул в так хорошо и издавна знакомые им обоим глубины. Не обращая внимания на давление воды, от которого у него стреляло в голове, он из последних сил втолкнул ее тело в расселину подводной скалы. Вынырнул, глотнул воздух, снова нырнул и, схватив огромный обломок коралла, еще плотнее укрепил тело в расселине.

Потом, совсем уже без сил, он растянулся на белом горячем песке Ракушечного острова и тупо уставился в небо, по которому, гонимые ветром, быстро плыли светлые облака. Он слышал какой-то грохот, но не знал, то ли это кровь шумит у него в ушах, то ли прибой набегает на рифы. Любовь к Фиби вспыхнула слепящим белым светом; как огромная световая волна, обрушивалась она на него опять и опять, и он знал: этим вспышкам не будет конца, и, ослепленный нестерпимо ярким светом, Фрэнк бросился в воду, чтобы спастись от него. Он должен еще раз ее увидеть. Разве может он возвратиться назад — к бабке, к жизни, если Фиби не вернется. Золотисто-коричневая рука колыхалась в воде, как тростинка. Он дотронулся до нее, отваливая камень, который мешал Фиби всплыть. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но он ее уже больше не видел — стройное коричневое тело грациозно поднялось вверх.