— Уходишь? — удивились шубники.

— Ухожу... Прощайте!..

Шагая по скованному морозом, покрытому хрустящим снегом тротуару, Трофимов огорчался и негодовал. Огорчался он оттого, что не удалось ему отдохнуть в тепле и в легком опьянении, а негодовал на себя: связался с первыми встречными и напал на погромщика!..

И, вспомнив, что еще недавно он участвовал в таком хорошем и удачном деле в типографии, Трофимов почувствовал горячий стыд, который никак не мог перекрыться оживавшей в его душе прочной гордостью...

Самсонов прочно устроился у Огородникова. Ребятишки, сначала дичившиеся чужого человека, на завтра же привыкли к семинаристу и называли его дяденька Гаврила. «Дяденька Гаврила» приходил домой поздно вечером, приносил провизию и начинал готовить ужин на железной печке. Ребята обступали его, глядели на его стряпню и слушали веселый вздор, который он им рассказывал. С Огородниковым Самсонов сошелся очень легко. Огородников в первый же вечер узнал все, что можно было знать о семинаристе, о его доме, о семинарии и об истории, которая заварилась там. А потом, после того, как сам Огородников рассказал о себе, семинарист стал наставлять своего хозяина, «в делах политики», как он выражался. Огородников жадно впитывал в себя те крупицы знаний, которыми Самсонов делился с ним. Огородников узнавал о политических партиях, об их программах, о борьбе. Огородников впервые познавал, что не все борющиеся с самодержавием являются настоящими и крепкими революционерами, что много есть таких что зря называются революционерами. Он узнавал, что есть несколько партий и что среди них только одна — действительно революционная и верная партия рабочего класса.

Огородников недоумевал. Он перебивал своего нового учителя, засыпал его вопросами, наивными, простыми и трогательными. Самсонов воспламенялся, ему льстило что он может помочь чем-то, чему-то научить взрослого человека, рабочего. Он приносил Огородникову нелегальные книжки и помогал ему читать их. С трудом преодолевая свою малограмотность, Огородников прочитал эти книжки залпом, просиживая до рассвета у чадящей керосиновой лампы, и воспринял все, что прочитал в них, как откровение. И он, когда ему многое открылось по-новому, многое, что чуял он лишь рабочим своим нутром и никак не мог уложить в стройные мысли, он теперь с радостной растерянностью твердил Самсонову:

— Ишь ты!.. И вправду пауки и мухи!.. Значит, достигнет рабочий класс своего? Достигнет?

— Во всяком случае! — уверенно говорил Самсонов, гордый тем, что это через него к человеку пришло понимание дела и порядка вещей. — Главное — организованность, сплочение, а тогда никакие капиталисты и никакое правительство не удержится!

— Ишь ты!.. — качал головою Огородников, не умея подобрать подходящих и нужных слов. — Ишь ты, до всего умные люди доходят!.. А вот мы бьемся, бьемся... Нам одно только понятно: тошно, узким краем жизнь сошлась... а вот отчего да почему, нет, смекалки мало у нас.

Отрываясь от книжек и от бесед по поводу них, Огородников делился с семинаристом и своими делами, тем, что происходило там, у мыловара. Хозяин упорствовал, не соглашался на прибавку жалованья и на сокращение рабочего дня. Рабочие шумели, но все больше зря и без толку. Только Сидоров наседал на хозяина напористо и зло и требовал от товарищей, чтобы они показали свою силу мыловару.

— Злой мужик! — отзывался о нем Огородников. — Кипит!.. Да и то понять надо: отощал, зажат человек... Утеснение и жить голодно... Я его звал, говорю: с людьми хорошими сведу, научат, как да что. А он не согласен. Не верит людям... Скажи на милость, совсем веру потерял! На себя, говорит, надеяться могу, а больше ни на кого!..

— Чудак! — негодовал Самсонов на неведомого ему Сидорова. — Чего он в одиночку сделает? Тут солидарность нужна!.. Понимаешь, солидарность трудового народа!..

— Теперь мало-мало понимаю, — сознавался Огородников. — Раньше не понимал, а вот с полгода времени будет понял... Миром всего достичь можно, это вернее верного!.. Миром, — смеясь добавлял он, — мы и хозяина своего, пожалуй, скрутим. Ты как смекаешь, Гаврила? Скрутим?

— Конечно! — уверенно подтверждал Самсонов.

У самого Самсонова его семинарские дела подвигались тихо и вяло. Занятия были прерваны, семинария закрыта, с товарищами по учебе встречаться было трудно, да многие и разбрелись неведомо куда. Но Самсонов не унывал. Он уходил к новым своим знакомым, к железнодорожникам, к телеграфистам, он доставал у верных людей литературу и приносил ее в нужные места. Он попадал на собрания, на массовки, вслушивался в горячие споры, сам порою порывался выступать, но робел и утешался тем, что он еще покажет себя. Но робел он и оттого, что сидел он без копейки и перебивался мелкими займами. Работы достать было трудно. Рассчитывал он на уроки. А уроков найти тоже было не легко.

Однажды Самсонову повезло. Кто-то надоумил его толкнуться в газету. Он послушался, и секретарь редакции, лохматый старик, оглядев его с ног до головы, неожиданно предложил:

— А попробуйте-ка вы, молодой человек, репортажем заняться. Ловите новости и делайте заметки. Но новости давайте интересные!

Первые заметки, которые он принес лохматому секретарю, были решительно забракованы.

— Ерунда, молодой человек! — беспощадно отрезал секретарь. — Кому это интересно о семинарии? Вы давайте общеинтересное!.. Материал у вас жидкий. Но писать вы научитесь.

В следующий раз заметки о сугробах снега, загородивших проход и проезд по Кривой улице, и о гвозде, запеченном в булке из пекарни грека Ставриди, удовлетворили секретаря и окрылили Самсонова на дальнейшие газетные подвиги.

Самсонов сделался газетным репортером...

Огородников, узнав о том, что семинарист пишет в газете, преисполнился к нему прочным и серьезным уважением.

— Да-а... — почтительно и слегка завистливо заметил он Самсонову. — С ученостью да с мозгами до чего достигнуть можно!..