— Идите, — говорит она, — вам следует извиниться, и он готов принять ваши извинения. Поднимитесь к нему, я все устроила.

— Позже, — отвечает Хеллер.

— Но от этого многое, очень многое зависит. От вашего извинения зависит, справимся ли мы со своей задачей. Мы же не сможем работать дальше, если господин Пундт откажется сотрудничать с нами. А если он уедет? Никогда нельзя знать, кого нам подсунут третьим. Мы обязаны договориться.

— Ладно, — соглашается Хеллер, — я, правда, не знаю, за что должен извиняться, но, как только вернусь из города, пойду и сделаю это, я подам руку этому люнебургскому безумцу, мечущему громы и молнии, дабы мы вместе могли допеть до конца наш трехголосый канон о живом примере. А пока я рискую потерять кое-что совсем другое.

Рита Зюссфельд растерянно смотрит на него, она рассчитывала на другое решение, ей придется еще раз поговорить с Пундтом, минутку, она его предупредит, после чего, если Хеллеру это удобно, она может захватить его в город, поскольку ей все равно куда ехать. Хеллер согласен, он уже заранее выходит к машине, машина не заперта, она остается незапертой на всю ночь — открытые машины никого не интересуют, утверждает Рита Зюссфельд, и она готова доказать, что ее психологический опыт имеет успех.

Сеет слабый, но частый дождик. Видимость скверная. Ноябрьский воздух какой-то липкий, в нем не взлетает даже пылинка, даже невесомая пушинка — все липнет к земле. Копоть и сажа облепили стекла машины, по ним можно чертить пальцем.

К Штефансплац? Пожалуйста, едем к Штефансплац.

Ветровое стекло покрылось грязью, Хеллер вытаскивает из ящичка для перчаток тряпку и начинает протирать стекло, все больше свою сторону, но в азарте залезает и на сторону Риты Зюссфельд, в губах у которой зажата подрагивающая сигарета.

— А все-таки у вас преимущество, — говорит Хеллер, — «дворник» на вашей стороне работает.

Рита Зюссфельд пожимает плечами.

— Ну, если и он откажет, — отвечает она, — придется вам опустить стекло и указывать мне путь, вот мы и выйдем из положения.

За пеленой дождя и копоти, за клубами выхлопных газов Хеллер видит гамбургский Дом радио и, рядом с привратницкой, бронзовую скульптуру — распростертый на грязном газоне человек, воздевший к небу руки.

— Он воздел руки к небу, возмущенный их передачами, — говорит Рита Зюссфельд.

Хеллеру эта шутка знакома, он помнит ее еще по тем временам, когда сам был постоянным участником дискуссий на политико — педагогические темы, не очень покладистым участником, поэтому его побаивались; по договоренности с редактором передачи именно он разжигал в споре страсти, подхлестывал спор. А Дом радио всегда представал перед ним как громадная стройка, окруженная клеткой лесов, оккупированная каменщиками, бетонщиками и малярами; вот и сегодня они трудятся не покладая рук, возводят крытые переходы, закладывают сады на крыше и заливают бетоном углубление для пруда, в котором даже те золотые рыбки, что более восьмидесяти сантиметров в длину, будут чувствовать себя превосходно.

Рита Зюссфельд и Хеллер едут по Ротенбаумшоссе, там, в конце, без хлопот можно свернуть вправо, обогнув вокзал Дамтор. А где же знакомые развалины, думает Янпетер Хеллер, где закусочная; ничего этого он не видит, так как в нужную минуту ему все загораживает огромный автофургон, который Рита Зюссфельд пытается объехать то слева, то справа. Автофургон нагружен матрацами, борта его рекламируют матрацы доктора Гротаппеля: И в солнышко и в гром — мы обещаем сон.

О этот язык рекламы, думает Хеллер и говорит, указывая большим пальцем на рекламу матрацев:

— Надо бы заняться языком рекламы.

— И ее действенностью, — роняет Рита Зюссфельд.

— Вместо бородатых примеров надо бы включить в хрестоматию главу: язык и действенность рекламы. Но тогда господин Пундт наверняка тотчас воспользуется своим обратным билетом.

— Я знаю его более десяти лет, — говорит Рита Зюссфельд, — он талантливый педагог, и не говорите о нем ни чего дурного.

— Зато в политическом смысле, — твердит свое Хеллер, — в политическом смысле он, мне кажется, впитывает в себя все подряд, точно промокашка.

Тут ему приходится обеими руками схватиться за крышку ящичка для перчаток, машина буксует, скользит, ее заносит на сырых трамвайных рельсах, а ее пассажиры вот-вот испытают, каковы матрацы доктора Гротаппеля, однако перед самым светофором Рите Зюссфельд удается вывернуть машину, сойти с рельсов и затормозить. Не заметив ни напряженного оцепенения Хеллера, ни его испуга, она с удовлетворением замечает:

— При гололеде и в дождь следует запретить двустороннее движение.

Хеллер машинально соглашается с ней, думая при этом, насколько же действительно спокойней было бы, если бы по противоположной стороне им навстречу не мчались, угрожающе рыча, такси, грузовики, а главное — два цементовоза с вращающимися барабанами, точно готовые сглотнуть маленькую ядовито — зеленую машину.

Но впереди, видимо, что-то случилось; полицейские, стоя на мостовой, движениями рук приказывают водителям ехать медленней, чуть дальше Хеллер и Рита Зюссфельд видят редкую цепь полицейских, принимающую на себя поток медленно движущихся машин и меняющую на правление их движения; все машины, следуя указанию вытянутых вправо рук, сворачивают в соседнюю улицу, все, но не Рита Зюссфельд; слегка вздохнув, она рывком берет несложное препятствие, прорывается сквозь редкую цепь полицейских, и, так как вообще не придает ни малейшего значения зеркалам заднего вида, то никогда и не узнает, что два полицейских, тренированным прыжком отскочив в сторону, бегут затем метр — другой за ней, машут, грозят и в конце концов довольствуются тем, что записывают номер ее машины. Но Рита уже мчится дальше, едет одна по пустой улице, без встречного потока машин; правда, Хеллер, глянув назад, предупреждает: