Мать не разделяла их радости. В первую минуту она застыла грозно, как изваяние. Потом, вытянув жилистую шею, нагнув голову с кухонными ножами, ринулась спасать несмышлёных детей – так яростно, будто в хребёт ей натыкали бандерильи.

Коза была на длинной верёвке, привязанной к колышку. Колышек был вбит так, чтобы коза могла свободно давать круги радиусом метров в двадцать: от изгороди до речки. Она их и давала, гоняя меня по этому радиусу, заставляя беспорядочно метаться, прыгать, путаясь в верёвке, как девочки в скакалке, то взлетать на жердины изгороди, то почти загоняя меня в речку. Козлята вносили в происходящее весёлую бурную сумятицу.

В общем, когда коза окончательно запуталась в верёвке и немножко напоминала большой растрёпанный кокон, и я, наконец, могла прошмыгнуть в образовавшееся безопасное пространство, шмыгать уже было некуда и незачем: я непоправимо опоздала. Машина ушла без меня. Костюм – брусника с молоком – обогатился цветами зелени, яркой рыжей глины и чем-то противным, вроде козлиных слюней. Колготки прочертили жирные стрелки, они расползались на глазах, как живые.

Дома, не умываясь, я набрала номер тайного информатора.

– С писателями ничего не получится, – соврала я в трубку спокойно, стараясь не выдать себя и не хлюпнуть носом, полным слёз. – Машина сломалась. На автобус не успеваю.

– Как знаешь, – сухо и разочарованно сказали мне. Типа, старайся для вас, дураков.

С того дня много воды утекло. Произошло много больших и малых, ярких – и не очень, стоящих – и так себе, событий. Но незыблемым остаётся одно: у нас по-прежнему нет дороги. А есть: изношенные автомобильные подвески, разъезжающиеся в глине ноги, тайный склад грязных бахил в кустах. И бессмертные козы в ложке.