Однажды, это было на катке, Юра сказал ей:

— Валя, я, наверное, должен был после техникума вернуться в Гжатск и помогать родителям…

— Что случилось?

— Получил письмо из дома, там прямо бедствуют…

— Ты жалеешь, что поступил в училище?

— Если там не сводят концы с концами… А я, крепкий, здоровый парень, ничем не могу помочь… Может, уехать в Гжатск? Я же могу работать литейщиком.

— Значит, оставить училище? — Валя крепко вцепилась в его пальцы. — Юра, милый, никогда и ни о чем я не буду тебя просить, но сейчас поклянись, что ты навсегда забудешь даже думать об этом.

Смотрела на него упорно и настойчиво — ждала клятвы.

— Валюша, ну, ей-богу, клясться я не умею.

Но Валя восприняла все куда серьезнее. И поэтому сказала:

— Тогда повторяй за мной. Отныне и навсегда…

Он, улыбаясь, молча смотрел на свою подругу.

— Юра, это не шутки. Повторяй, прошу тебя… Отныне и навсегда моя жизнь связана с небом.

Юра вторил:

— Клянусь всегда быть верным своей мечте…

А за утренним чаем Валя спросила отца:

— Папа, тебе не нужно нарубить для кухни дров, принести воды?

— Не ты ли решила в рубщики идти?

— Я пойду с ними.

— С кем это?.. С ними?

— Ну, с ребятами нашими. Понимаешь, папа, Юрий должен срочно сколько-нибудь выслать домой денег.

Последние слова она проговорила жалобно, с мольбой.

— Может, и благое дело вы задумали… Да какие у нас заработки? Так, несколько рублей на папиросы.

Но Валины карие глаза засветились радостью:

— Хоть несколько рублей, а все же деньги.

По лицу Ивана Степановича пробежала чуть заметная улыбка.

— Славная у вас дружба… Уж одно это мне по душе…

В воскресенье оба Юрия пилили дрова, раскалывали чурки, а Валя укладывала в поленницу.

Время от времени она шептала отцу одну и ту же фразу:

— Уже на сколько?

Он отвечал таинственно и непонятно:

— Уже на больше.

Она радостно приподнимала брови и кидалась на смену то одному, то другому Юре.

Юра Дергунов был посвящен в тайну воскресника — и тоже старался на полную силу.

Когда работа была закончена и они весело уселись за стол. Юра Гагарин вдруг заметил под своей тарелкой десять рублей.

— Кто это разбрасывается червонцами, хотел бы я знать?

— Заработанный этот червонец-то, — сказал Иван Степанович.

— Нами, что ли?

— Вами… Кем же еще?

— Да мы за так поработали, поразмяли руки-ноги… Какие уж тут деньги… Не годится это меж друзьями, — и отодвинул бумажку подальше от всех троих.

…Однажды, гостя у свекрови, Валя по ее просьбе искала в старой папке, в бумагах какую-то телеграмму и наткнулась на бланки денежных переводов на триста, на двести, на пятьсот рублей. Аккуратно сколотые, тщательно разобранные по годам и месяцам. Стала перебирать бланки: январь, февраль, март, апрель, — это писал Юра. А вот и ее рукой заполнено — май, июнь.

Значит, он был в командировке. Вот опять его почерк: июль, август, сентябрь. В этой стопке денежных бланков не было пропущено ни одного месяца… И ей вспомнился оренбургский каток, одинокая скамейка на обочине и то, как вначале шутливо, а потом серьезно Юра повторял за ней слова клятвы. А вокруг бушевал буран да гремела дивная музыка, которая возносила на горные вершины, к звездам, мерцающим в колодцах бездны: хотелось взлететь в этот скрытый за седыми космами туч, светящийся сад, в тайны его непокоя, в его волшебную гармонию, найти среди тысяч звезд свою собственную, ту, которая будто бы есть у каждого, которая хранит и светит в пути, шепнуть ей: «Гори, гори, моя звезда, гори, звезда приветная. Ты у меня одна заветная — других не будь хоть никогда».

Сколь же хрупки границы меж радостным, солнечным миром счастья и черным адом беды, когда так несказанно тяжко, так тяжко просто ходить по земле, зачем-то кого-то слушать, когда в душе все кричит о боли, о невыносимой скорби, ночью, днем, в полудреме, потому что сна нет.

Как невыносимо тяжек был ей первый год без него наедине с двумя парами глаз, каждую минуту молча и не молча вопрошающих: «Разве навсегда не будет у нас папы?» И шепот маленькой Гали перед сном в самое ухо: «Если я буду очень хорошей и буду учиться только на пятерки, — может, папа приснится на всю ночь… И мы пойдем все вместе в лес за грибами на целый день. Я буду складывать грибы в папину корзину, чтобы у него было больше всех…»

Загнав подальше, в самую глубь сердца, собственную боль, она сделала все, чтобы утешить, смягчить дочерям горечь воспоминаний, чтобы вернуть в дом звонкий детский смех, но ей не вымолить у судьбы забвенья. Ни на миг. Она научилась быть сдержанной в проявлении скорби на людях, с детьми, даже наедине с собой. Но есть одно воспоминанье, которое Валя не может одолеть вот уже немало лет, не может справиться с ним, не может простить себе, хотя вины ее и нет. Но мука потому и мука, что виноватых нет ни на земле, ни на небе. В сотый, а может, уже в тысячный раз корит она себя в одном: все случилось потому, что она не проводила его в этот последний полет. Она лежала тогда в больнице, куда отвез ее Юра 24 марта, в воскресенье вечером. А погиб он 27-го, в среду. Накануне Юра приехал и сказал, что очень занят. Во вторник она его не ждала… После процедур вышла погулять в больничный садик… Гуляла, думала о нем, о том, что и дома забот у него прибавилось тоже, хотя с детьми осталась сестра, но девочки будут скучать без мамы, значит, больше станут льнуть к нему, чтобы и почитал, и погулял с ними, и в кино сходил. Вдруг остановилась машина и вышел Юра. Обрадовалась, побежала к нему. Он ласково, нежно поцеловал ее, пожурил, что легко оделась, не простудилась бы. Сказал, что был неподалеку и не выдержал — решил заскочить на минутку. Рассказал про детей, что, мол, распределили сами между собой обязанности по дому. Тянули даже жребий, кому накрывать на стол, а кому убирать посуду. Мыть посуду досталось Гале, и тогда Лена, как старшая попросила дополнительную нагрузку. Решили, что будет ходить за хлебом в магазин. А сам, видно, очень торопился и все поглядывал на часы, чтобы не опоздать. Она сказала, чтобы уходил, если дома все благополучно, это, мол, главное.