Хадасса сразу переменилась. Могло показаться, будто она набросила на себя какую–то завесу. Она склонила голову и сложила перед собой руки. Все свои чувства и убеждения она теперь скрыла в себе. Да, будет лучше, если она оставит их при себе.

— Я пойду к ней, мой господин, — тихо сказала Хадасса.

Мой господин. Он снова был ее хозяином, она снова была рабыней. Марк опять почувствовал разделяющую их пропасть, как будто его охватил порыв ветра. Он выпрямился, посмотрел на Хадассу сверху вниз и холодно сказал:

— Прежде чем идти к ней, умойся и переоденься. Ничто не должно напоминать Юлии о том, что она сделала. — Он повернулся и ушел.

Хадасса проводила его взглядом, и ее глаза горели от слез. Над садом подул легкий ветерок.

— Иешуа, Иешуа, — прошептала Хадасса, закрыв глаза. — Будь милостив к нему. Будь милостив к Юлии. О Господи, будь милостив к ним всем.

Атрет провел руками по волосам. Он почти не обращал внимания на стук кованой обуви стражника, проходящего по железной решетке у него над головой. Атрет настолько привык к этому звуку, что эти шаги мешали ему только в том случае, если он спал. Вслед за тяжелыми шагами сверху показалась тень стражника. Не находя себе покоя, Атрет встал в своей темной камере, думая лишь о том, скоро ли рассвет. Уж лучше бы он был сейчас во дворе и изнурял себя безжалостными тренировками. Уж лучше бы он держал меч в руках. Нахлынувшие воспоминания о темных лесах его родины были просто невыносимыми, и ему казалось, что в своей тесной каморке он сойдет с ума.

Он взял в руки стоящую в угловом алькове каменную статуэтку. Держа ее перед собой, он провел пальцами по множеству грудей и животу женской фигурки. Тиваз изменил ему в Германии, и теперь ему необходимо было поклоняться какому–то другому богу. Наверное, он будет поклоняться ей. Артемида возбуждала в нем самые сладострастные чувства. Бато говорил, что за определенную плату жрицы храма помогают приходящим в храм «поклоняться богам». Атрет как–то посетил храм Исис и вышел оттуда пресыщенным плотскими утехами, хотя в глубине души и испытывал какое–то беспокойство от этого визита. Женщины тоже приходили туда поклоняться, и за дополнительную плату им были доступны жрецы. Рим жил своими радостями.

Свет факелов мерцал над головой Атрета, до него доносились голоса разговаривающих стражников. Он поставил идола обратно, в альков, и сел на свою каменную скамью. Откинувшись назад, к холодной стене, он закрыл глаза и снова увидел во сне, как мать пророчествовала ему перед погребальным костром: «Женщина с темными волосами и темными глазами…». Этот сон не снился ему уже несколько месяцев, с ночи накануне того дня, когда он убил Тарака и увидел двух молодых женщин возле дороги на Капую. Но теперь этот сон показался ему таким ярким и реальным, что даже голос матери отдавался эхом. Та женщина, о которой говорила мать, казалось, была рядом.

В Риме полно женщин с темными волосами и темными глазами. Многие из тех женщин, которые посещали пиры накануне зрелищ, были невероятно красивы. Некоторые из них предлагали Атрету себя. Чтобы побольнее обидеть их, он не оказывал им никаких знаков внимания. То, что он испытывал терпение императора, приносило ему удовлетворение. Атрет уже не боялся, что его распнут или бросят в яму к диким зверям: толпа римлян никогда этого допустит. Поскольку на его счету было уже восемьдесят девять убитых гладиаторов, тысячи людей приходили в Большой Цирк, чтобы только посмотреть, как он сражается. Император не так глуп. Он не станет избавляться от такого ценного бойца, который только способствует укреплению его славы.

И все же Атрета совершенно не радовала его судьба. Более того, он понимал, что его слава все сильнее порабощает его. К нему приставляли все больше стражников — не для того, чтобы не дать ему сбежать (это и без того было нереально), а для того, чтобы не дать обезумевший поклонникам разорвать его на части.

Его именем были исписаны все стены Рима. Цветы и монеты бросали на арену перед его схватками и после них, а подарки от поклонников ему приносили практически каждый день. Он не мог выйти за пределы лудуса без сопровождения дюжины крепких стражников. В гостиницу Пунакса его больше не приглашали во избежание повторения тех столкновений с поклонниками, от которых он уже едва не пострадал. От одного его присутствия на каком–нибудь пиру многие женщины теряли рассудок. Когда он выходил на арену, зрители скандировали его имя снова и снова, пока оно не начинало звучать подобно пульсу в груди дикаря.

Только во сне он мог вернуться к своим воспоминаниям и не забывать, что значит быть свободным человеком и жить в лесу, ощущать нежные прикосновения любимой женщины, слышать радостный детский смех. Каждый раз, когда он смотрел в глаза своему сопернику на арене, а потом побеждал его, от него уходила частица чего–то человеческого.

Атрет посмотрел на свои руки. Они были мощными, мозолистыми от бесчисленных часов тренировок с тяжелым мечом… А еще на них была кровь убитых им людей. Он вспомнил лицо Халева, когда тот бесстрашно ждал смертельного удара, а разгоряченная от крови толпа вопила: «Югула!». Лоб Атрета покрылся потом, который стекал ему на глаза. А может быть, это были слезы?

— Отпусти меня на свободу, друг, — произнес тогда Халев, слабея от потери крови. Он положил руки на бедра Атрету и откинул голову назад. Когда Атрет нанес последний удар, толпа взревела в торжествующем крике.

Пытаясь избавиться от этих воспоминаний, Атрет открыл глаза, но воспоминания никуда не уходили и, подобно раковой опухоли, разъедали ему душу.

Когда дверь отперли, он направился во двор, на тренировки. Нагружая себя физическими упражнениями, он сосредоточивался на тренировках и находил в этом какое–то облегчение.