…Привели террориста, отставного подпоручика Каховского, который убил Милорадовича. Как ни странно, этот более других был понятен. Говорил хорошо, с душой, о разорении дорог в Смоленской губернии, откуда он родом, смело обличал беззаконие. Кое–что Николаю показалось интересным, про тамошнего губернатора — надо бы просмотреть протокол на свежую голову. Впрочем, было в террористе что–то явно нездоровое. Бегающие желтые глаза. Пьет, должно быть, крепко.

«Это счастье, что вы не подъехали тогда к каре, Ваше величество, — глядя прямо на него, говорил Каховский, — я бы непременно искал вас убить, находясь в своей экзальтации». Последнее слово было произнесено приподнятым тоном. Этот больноватый человек в обтрепанном фраке, в стоптанных башмаках, был явно горд тем, что у него есть экзальтация.

— А зачем бы ты убил меня, Каховский? — поинтересовался Николай

— Я благородный человек, Ваше величество!

Генералы перестали писать. Николай, заложив руки за спину, ходил по комнате, остановился у стола Левашова, вздохнул.

— Пиши, пиши, Василий Васильевич. У нас в России патриотический долг требует от благородного человека убийства своего государя. Я правильно тебя понял, Каховский?

Каховский завертелся на стуле.

— Мы имели представление о вас… каковое требовало, — он был смущен.

— Какое представление? Говори, мне интересно.

— Зная пристрастие Вашего величества к фрунтовой муштре… Мы не желали иметь полковника на троне, когда в стране беззаконие и разлад! Когда Европа смеется над нами!

Николай опять ходил.

— Полковник в моих глазах есть звание почтенное, Каховский. Весьма почтенное. Были бы у вас хорошие полковники — могли бы и большего добиться.

Каховский рванулся возразить, но промолчал. Николай остановился перед ним, ему было и смешно, и досадно.

— Судьбами народов хотели вершить, — сказал он наконец, — а сами… взводом командовать не умеете!

Он сел к столу и написал записку коменданту крепости. Пусть дадут бумагу и перо этому патриоту. Может быть, он из своего крайнего благородства припомнит еще парочку имен — на это они все пока что горазды… Имен уже было столько, что не успевали фельдъегерей посылать. Вообще Николай недоумевал. Он ожидал, что откроется сейчас ему мощная тайная организация, что увидит он нити страшного заговора, которые тянутся чуть ли не в Англию. А тут — одна экзальтация. Где же Трубецкой? Он посылал арестовать его в доме графа Лаваля, но там не нашли, поехали к тетке его, княгине Белозерской. Там тоже не было. Потом князь Голицын привез известие о том, что Трубецкой с женою скрываются у австрийского посланника. Посланник был свояком Трубецкого, но это уже было дело дипломатическое, и Голицын был отправлен к министру иностранных дел Нессельроде за необходимой нотой. Лишь теперь поехали опять к посланнику Лебцельтерну, но не было еще ответа.

Он прошел к Мишелю, лег рядом с ним на ковре. Ноги гудели. Какой длинный день, боже мой…

— Это он, я вспомнил! — воскликнул вдруг Мишель, который, протянув сапоги к камину, просматривал записи допросов.

— Что вспомнил? — пробормотал Николай. Он понял, что ложиться нельзя — сей же час начинаешь засыпать, а спать некогда.

— Вспомнил немца! — Мишель размахивал листком бумаги перед его носом. — Немца лицейского, который в меня целился! Которого я фамилью вспомнить не мог?

— Ну да?

— Вот Рылеев на него показал. Кю–хель–бекер!

— А фамилья знакомая…Это не родственник того смешного немца, который был когда–то у матушки директором именья павловского?

— Очень может статься. Как ты всех по именам помнишь? Я весь день голову ломал…

Дверь приоткрылась.

— Ваше величество, — это был голос генерала Толя, — спешу сообщить вам… Трубецкого привезли!

— Иду, голубчик, — отозвался Николай, потянулся на ковре, так что все суставы хрустнули, встал, одернул мундир, поправил волосы. — Ну что, Мишель, посмотрим, каков Брут?

— Посмотрим, посмотрим… Вот забавно, черт возьми… Кюхельбекер…

…Кюхельбекер бросил свой пистолет за забор исаакиевской стройки. Это он, по крайней мере, помнил. После контузии, полученной им во время последнего залпа, все его воспоминания о вечере понедельника носили характер весьма отрывочный. Например, выбрасывание пистолета произвел он сознательно, увидев солдат Семеновского полка, которые преследовали участников возмущения. Он так и подумал: «Нехорошо, коли семеновцы увидят меня с пистолетом». Шинели на нем более не было, стало быть, карманов не было, а нести далее в руке пистолет он не мог. Расставшись с пистолетом, он какое–то время блуждал по темным улицам, на ледяном ветру в одном фраке, однако холода не чувствовал и куда ему идти — решительно не знал. Была разумная мысль — каким–либо образом скрываться, но как люди скрываются, Вильгельм не имел ни малейшего представления. Наконец, где–то на углу Почтамтской, совсем недалеко от дома, он очнулся. При этом Вильгельм продолжал понимать, что домой идти совершенно неправильно, и с этой самой мыслью он и пришел домой. В квартире, которую делили они с Сашей Одоевским, было темно и тихо. Саша с утра не возвращался. Крепостной человек Семен сидел у печки и при свете сального огарка чистил сапог. Все было как всегда. Вильгельм пометался по комнате, сел на диван, потом вскочил и опять заметался.

— Что ищете, барин? — осведомился Семен, не выпуская сапога.

— Ты это… вещи собери… или нет, мне не надобны вещи… я уезжаю.

— Куда это мы едем?

— Я еду… не знаю. Ты едешь к маменьке… к Юстине Яковлевне… Собери мне белья какого–нибудь… и платья… или не надо.

— А где шинель–то ваша, барин? — Семен отложил сапог, вытер руки и стоял перед ним укоризненно. — Шинель–то новехонькую где оставили? С бобром–то?

— Что мне в шинели… Ты это… самовар скажи поставить… а впрочем, пустяки, брось…