— Хлеба я тебе положил, соли, сала кусок, кремень, трут, ложку положил. Куда тебя пошлют, кто знает… Ты сейчас хоть чаю напейся.

Только теперь Серега понял, какое страшное дело вчера совершилось, но и поуспокоился уже.

— Да не виноват я ни в чем, дядь Федь, — тихо, но уже уверенно говорил Серега, отхлебывая чай, — что мне господа офицеры сказали, так я и делал. Ежели б я приказа какого ослушался — а так ведь… поди–тка, уразумей… своей головой–то?

— Да може и не виноват… Христос меньше нашего виноват был, а потерпел. И ты потерпи. Хорошо это…

— А это… что с барином?

Федор покрутил головой.

— На все воля божья. Люди бают, в крепости. Я уж собрал теплого белья ему, разрешат передать, поеду. Барин, как уходил, показал, где квитанции ломбарские… на жалованные перстень и табакерку. Выкупить надоть, а денег с гулькин нос… из Батова присылки не было еще.

Федор еще долго ворчал, жалуясь, сколько в доме накопилось хозяйственных дел, которые теперь все на нем, но не сказал Сереге, какая мысль пришла ему этим утром. Надобно идти в крепость, узнавать, там ли барин, и проситься прямо к Кондратию Федоровичу — сидеть с ним. Потому как барин — он, конечно, человек ученый, а по жизни — как дите малое, и за ним ходить надо… Приняв это решение, он никак не мог взять в толк, кого в этом доме можно за себя оставить. Матрена — хорошая баба, да неграмотна. Нянька с горничной наемные, счас и след простыл. Барыня… не хозяйка совсем, да еще и в горести… Девка ее дворовая, Лукерья — воровка и дура. Повар Степан — мужик порядочный, но пьющий. Вот и получается…

Серега напился чаю, оделся, взял свой сверток и готов был уже идти, но Федор остановил его в дверях.

— Да погоди ты! Благословить! Держи… с Богом!

В руках у него была маленькая засаленная бумажная иконка, которую он бегом принес из своей каморки. Серега поцеловал ее, перекрестился, не зная, что делать дальше, и Федор сам дрожащими руками засунул ее поглубже в карман его шинели.

— Матерь Божья заступница, спаси и сохрани… с Богом! Ступай, чего там…

Серега неловко расцеловался с ним (щеки у Федора были колючие с горя) и вышел на набережную. День был совсем не такой, как вчера, морозец градусов до десяти, но какое же зато солнышко! Искрился лед на грязной Мойке, да и было как–то не по–вчерашнему светло и радостно.

«А може и обойдется?» — подумалось Сереге, и с этой мыслью он бодро зашагал в сторону Зимнего, а как дошел до Дворцовой — обмер. Никогда в жизни не был он на войне, но и без этого представлял, как военному лагерю выглядеть надлежит. Вся площадь была занята бивакирующими войсками, всюду стояли палатки, вкусно пахло кострами и кашей, ржали кони, колыхались гвардейские плюмажи и пестрые штандарты, а ясное зимнее солнце ослепительно сверкало на густой щетине штыков. Красота–то какая! И Серега шел с таким открытым и радостным лицом, что никто из офицеров и не подумал его остановить до самой дворцовой гауптвахты. И какое везенье–то — прямо не входя в двери, наткнулся он на ротного своего командира, капитана Прибыткова. Капитан, правда, был вроде как не в себе — то ли напился давеча, то ли ночь не спамши — глаза красные и личность небритая.

— Стоять! Смирна! Филимонов! Откуда взялся!

И все слова навроде были заготовлены у Сереги, но, глядя в красное злое лицо капитана, подрастерялся он.

— Да я, ваше благородие… это… со вчерашними пошел… с ентими, — махал он рукой в сторону Петровской… за присягу Константину Павловичу… не знал я…

— Бунтовщик! Каналья! — выкатил глаза капитан и двумя перчатками, которые держал в руке, хрясть с размаху Серегу — сначала по левой щеке, а потом справа, прямо медными пуговицами на обшлагах по носу пришлось…

В этот момент дар речи в Сереге проснулся. Из носа его шла кровь, он ее не утирал, стоя руки по швам, но зато быстро и складно все рассказывал — и про Михаил Палыча, и про Константин Палыча, и про супругу его, незаконно пострадавшую, — рассказал про все.

— А мне–то, ваше бродие, мне–то думать по уставу не полагается. Офицер сказал идтить — я пошел, сказали стоять — я стоял, — закончил он, и замер, поднимая нос кверху и пытаясь незаметно хлюпнуть, чтоб на шинель не капнуло.

— Ну и дурак ты, Филимонов! — гаркнул капитан. — Дурак и есть! И куда мне тебя деть? В казарму! На гауптвахту! В карцер! Полковой суд тебя разберет!

— Карцер занят, ваше благородие, — подсказал подошедший унтер, — с вечера десять человек сидит!

— Ну тогда пусть отведут в казарму… под арест… девать их некуда! — капитан надел перчатки, карающий восторг у него уже прошел, — я в рапорте отмечу, что ты явился добровольно, Филимонов! Пшел!

— Слушаюсь, — обрадовался Серега. Потом, когда вели его в казарму, он с караульным разговорился. Рассказал, как свезло ему — и своего ротного капитана встретил, и правильные слова ему сказал, а что по морде перчатками получил, так это оно не страшно — морда у него не французская, небось потерпит.

Каялись в эту ночь все. Называли имена товарищей все. Почти все называли Трубецкого. И почти все, как будто жалуясь победившему противнику на свое поражение, ругали предводителя последними словами. Было в этом нечто непростительно–детское. Флигель–адъютант князь Голицын, искавший Трубецкого последние несколько часов, привез из дома Лаваля, где жили Сергей Петрович с женою, интереснейший документ. Это был на оторванном листке написанный по–французски аккуратным почерком Трубецкого подробный план восстания на Петровской площади. У Сергея Петровича больше ничего не нашли. По словам Голицына, кабинет носил следы торопливого уничтожения улик — в камине была куча бумажного пепла, ящики стола выдвинуты, шкатулки открыты. Листок, принесенный царю, видимо, случайно упал под стол и остался цел. Николай тщательно, пока Толь допрашивал менее интересных арестованных, изучал план восстания. Морской экипаж захватывает дворец. Лейб–гренадеры идут на крепость. Банк, почта. Толково. Значит, считали они на шесть полков, а привели неполных три. Но и это могло быть решающей силой в руках военного диктатора.